В РОДНОМ КРАЮ (Пасхальный рассказ)

Олег Мар

В РОДНОМ КРАЮ


На узловой станции в купе к Игнату Тимофеевичу сел новый пассажир. Он был смугл болезненной землистостью, худ и нервно подвижен. То и дело, вскакивал с места и смотрел в окно, потом брался за газету, но тут же бросал её с раздражением и опять смотрел в окно, на мелькавшие мимо столбы, деревья, мостики, скучные поля, перелески, чередующиеся с заболоченными лугами под серым небом ненастной весны. Он беспрерывно курил, бросал недокуренные папиросы и, когда подносил зажженную спичку к новой папиросе, было видно, как дрожат его руки. Игнат Тимофеевич попытался было начать с ним беседу, хотя и сам был неразговорчив, но новый пассажир отвечал неохотно, отрывочными фразами, и лицо его при этом оставалось неприветливым. Голос у него был глухим и подавленным, какой бывает у людей усталых или больных. Но из редких односложных ответов Игнат Тимофеевич узнал, что попутчик его - бухгалтер какого-то "снаба" в соседнем областном городе, и что едет он теперь в родной город, в котором не был много лет. Игнат Тимофеевич взглянул на лицо своего спутника, надеясь найти в нём какие-нибудь знакомые черты - что-то смутно знакомое показалось ему в хрипоте голоса, но увидел лишь сеть морщин вокруг усталых глаз, нахмуренный лоб и седые клочки бровей над чёрной рамкой очков. А новый пассажир, узнав, что Игнат Трофимович едет в тот же районный город и что он - врач, да ещё из Москвы, всё с той же своей резкостью, весьма нелестно отозвался о врачах. Игнат Тимофеевич с ним согласился смеясь и, не без удивления глядя на своего мрачного спутника, сказал, как бы оправдываясь:

- Впрочем, ведь я не практик... Я лишь научный работник...

- Чего же вы едете в такую дыру? Какая может быть здесь научная работа?... Здесь, по-моему, и делать-то нечего.

- Дело есть везде, - спокойно возразил Игнат Трофимович, - Только почему же вы так резко: дыра?... Это же, как я понял, ваш родной город... Родина, можно сказать...

Мрачный пассажир отмахнулся, как от чего-то досадного:

- Одно название, что город. Грязная деревня... Да и нет в нём для меня ничего родного... Разве что, старуха-мать...

- Но вы же едете туда зачем-то?

- Что же из того, что еду? Никогда бы не поехал, да вот получил телеграмму: мать у меня там помирает... Еду! А ведь, пожалуй, четверть века не виделся со старухой... - и он криво усмехнулся.

- Так вы, значит, профессор, или как вас там?... - после нескольких минут молчания спросил спутник, но таким тоном, что трудно было разобрать - была ли в вопросе ирония или почтительность.

- Нет, не профессор, а просто - учёный... Ещё студентом мечтал посвятить себя науке, да слишком поздно пришлось заняться своим любимым делом...

- Почему же - "поздно"? - также безучастно спросил мрачный пассажир, но метнул на Игната Тимофеевича пронизывающий, испытующий взгляд и обернулся к окну.

- Почему поздно? - протянул задумчиво Игнат Тимофеевич... - Да всё потому же. Обстоятельства мешали. Сами, поди, испытали: лагерь, Заполярье, ссылка, - Игнат Тимофеевич уже давно подметил в спутнике характерные черты бывшего лагерника и хотел склонить его к разговору на эту тему. Но спутник испугано и раздраженно взглянул на него и ничего не ответил.

Так они и молчали, погруженные каждый в свои мысли, или дремали под ритмичное постукивание колёс и движение поезда, до самой станции.

Их никто не встречал. На станции было пустынно. Из здания вокзала, где, должно быть, находился буфет, доносились громкие выкрики и напевы радиолы. Как ни громко говорили в буфете, отчётливо слышался голос певца и слова песни:

"...Вода, вода... Кругом вода..."

На площади перед станцией тоже было безлюдно. У небольшого, с голыми кустами сирени, скверика, стоял одинокий старый грузовичок грязно-зелёного цвета. Рядом на скамеечке сидел в расстёгнутой импортной кожанке и в хромовых сапогах - ухарь-шофёр. Узким носком начищенного сапога он тщетно пытался перевернуть пустую пол-литровку и воткнул её узким горлышком во влажный песок.

- Подвезти, что-ли, начальнички? - хрипло пробасил он навстречу Игнату Трофимовичу и его спутнику, - Могу попутчиками подкинуть, куда пожелаете... а пассажирами - нет, - подмигнул он. Молодое, самодовольное лицо человека, которому во всём везёт, расплылось в добродушной улыбке.

- Нам бы в райцентр... - начал было спутник Игната Трофимовича.

- В район?... Это за реку-то?... Ну нет! Вон чего захотели! Может, вам ещё и в Париж захочется? А как через реку перемахнёте? Весна ведь! Разлив, полная вода... Не наша, конешно, это матушка-Волга, но всё равно половодье. Айда лучше в буфет! Там нынче бочка вина пришла, водки - залейся, не хочу! Музыка!... Вон, слышь! - и шофёр подтянул за радиолой:

"...Морские медленные воды
Не то, что рельсы в два ряда,
И провожают пароходы
Совсем не так, как поезда...
Вода, вода! Кругом вода!..."

- Айда, айда! - начал уже по-своему шофёр, - До утра в буфете пошумим, а на самой зорьке я вас за минуту к парому доставлю!...

- Нам сейчас, до ночи надо, - настойчиво сказал Игнат Трофимович.

- Сейчас? Ну и хрен с вами!... - Садись - довезу! А там - сидите на берегу, кукуйте до утра... Ну - поехали! Только трояк вперёд.

Через каких-нибудь полчаса грузовик, подпрыгнув на песчаном ухабе, резко затормозил.

- Слезай! Приехали! - орал шофёр. Потом измазанной в масле рукой помахал из окошечка кабины, и прокричал: - Выпью за ваше драгоценное! Чао! Чао!...

У самой воды, под кустами шиповника с бурыми прошлогодними ягодами , горел костёр и на обгорелом бревне сидели и грелись два человека, должно быть колхозники, средних лет, безбородые, но давано не бритые, в порыжевших солдатских ватниках и шапках-ушанках, и в странной обуви, сплетённой из полос автомобильных резиновых камер. Над огнём висел котелок и в нём весело бурлила вода.

- Здорово, земляки! - с деланной бодростью крикнул Игнат Трофимович.

- Здравия желаем, начальники... - по-солдатски, но хмуро отозвались в один голос сидевшие. - Подходь к жарнику, гостями будете...

- А вы, видать, не здешние? - спросил, присаживаясь на корточки к костру и подставляя ладони к огню, мрачный спутник, - не по-здешнему говорите...

- Чтой-то? - усмехнулся один из колхозников, рыжий с квадратным лицом, - Как - "не здешние"? Почитай, двадцать с лишком лет здесь обретаемся... как нас сюда пригнали. Заправские, здешние...

- Все мы теперь одинаково здешние-нездешние... Один чёрт! Везде она - одна земля... Да. А вот выпить бы теперь не мешало б... Как у вас, начальнички, не предвидится?... Не плохо бы теперь глотнуть, а то продрогли в сырости-то... Мы бы вас горячей картошкой, а вы нас - "Столичной". Идёт, что-ли?... - сказал узколицый колхозник со шрамом через всю левую щёку. Говорил он будто-бы весело, а глядел мрачно: таким делал его шрам.

- Мы такие же, братка, начальники, как и вы. И откуда такое только повелось: "начальник", "начальники"? Тьфу, прости Господи!... - возмутился Игнат Трофимович.

- Да, уж такое теперь заведение: как человек в галстуке и с портфелем - так и начальник. Как же иначе? - рассмеялся в ответ человек со шрамом.

- Начальник! Надень на нос чайник! - заржал рыжий, - Конечно, начальники! Не колхозники же, небось... Факт.

- Выходит, что факт, да не совсем, - рассмеялся Игнат Трофимович, - А как бы нам, друзья, на ту сторону переправиться?

- И думать теперь не моги... Надо подождать. До утра с нами у жарника погреться. Вот, как стемнеет - сказки начнём сказывать!... Кто же теперь парОм погонит, на ночь глядя? Да и праздник у людей. К празднику готовятся. Да и завтра рано не соберутся. Вот, разве Петро на своей лодке приплывёт.

- Какой же у вас праздник, земляки?

- Э-э... Какой праздник? У них бы лишь бы водку пить, да не работать! Каждый день - "праздник"!... - с досадой в голосе воскликнул молчаливый спутник. - Народ всё норовит по-старинке жить, с "праздниками" да колокольным звоном, а как до праздника дорвутся - одна пьянка да мордобой!...

- Ну, этак-то вы нас обижаете, гражданин хороший! Это уж поклёп на нас насчёт мордобоя-то! - недружелюбно отозвался рыжий колхозник, - Причём здесь мордобой? А ежели и случается, то не от хорошей жизни... А люди - точно, гулять хотят, жить, как говорится. А что касается старинки-то, так, дай Господи, чтобы она, старина-то, вернулась... о какой старики-то рассказывают. Вот, вы не знаете, какой завтра праздник, а народ - праздновать будет... и пусть они все лопнут от злости, кто указы-то пишет!... Так-то... Пасха - вот какой завтра праздник!

- Пасха? Вот-те на!... Как же я об этом позабыл? - будто спрашивая у собеседников, растеряно и удивляясь забывчивости, пробормотал Игнат Трофимович. Он поднялся от костра и было слышно, как хрустнуло у него в коленях, подошёл к самойводе, плещущей мелкими волнами в подмытый половодьем берег, и огляделся вокруг. Пасха!... И всё, всё точно, как тогда... тридцать лет назад... Весна, разлив реки, огненный закат, предвещающий ненастье, низкие облака, опалённые пожаром зари, чахлые кусты ивняка в душистых почках цветения, высокий берег на той заречной стороне и жалкие домишки города среди оголённых садов. Всё, как тогда: та же река, те же пески берега, небо, закат... Мысли его шли сбивчиво, невпопад, мчались обрывками видений и мешались с мотивом услышанной на станции песни. Но их прервало появление из-за кустов узкой, остроносой лодки. На корме её стоял высокий человек в ушанке и ловко орудовал одним вислом, как индеец в пиро'ге.

- Ого-го! - рявкнули в один голос колхозники и поднялись от костра, - Вот он и сам Петро к нам пожаловал!

- Явился во плоти, хоть дышлом колоти! Как космонавт с неба! Принимайте, братцы, в компанию! - сочным басом кричал Пётр и ловко выпрыгнув на берег, подтянул лодку за нос на песок. - Что? Кажись, есть желающие в район? Тогда давай живей, чтобы успеть засветло... - Пётр зорко взглянул на приезжих, хотел что-то сказать, но будто поперхнулся - промолчал, а глаза его как-то странно вспыхнули.

- Есть, есть пассажиры! Да только ты не торопись... Время ещё много. Ходи лучше к огню. Тут один начальник угостить собирается. - И колхозник со шрамом хитро подмигнул.

- Ну, ежели угостить, то и торопиться нечего, - Пётр улыбнулся, показав ряд крепких зубов, расправил широкие плечи и выставил молодцеватую грудь.

Игнат Трофимович с интересом окинул высокую, слегка сутуловатую фигуру Петра, смекнул, что это не колхозник, хоть одет был как все, в стёганый солдатский ватник, - лишь на ногах его были крепкие охотничьи сапоги. На миг он задержался взглядом на худом с тонкими чертами лице и полуседой щетине. То же сделал и Пётр - взглянул прямо в глаза Игнату Трофимовичу, улыбнулся широко и отвёл глаза в сторону.

- Вы, значит, и есть тот Петро, про которого тут говорят? - спросил Игнат Трофимович, когда вместе с прибывшим опустился опять на корточки у костра.

- Кто о мне говорит?... Им бы только языком чесать... Да, я, значит, и есть Петро...


- Вы что же здесь - перевозчик, лодочник?

- Какой лодочник?... Я тут в леспромхозе работаю, вроде техника, а лодка - это моя слабость... хобби, как теперь говорят. Люблю реку, вот и промышляю по водной части. Да, люблю реку - вырос на ней. С малых лет на воде да на лодке...

- Что ж? Угостимся, значит, для знакомства?... А потом - и в путь-дорогу. - Игнат Трофимович достал из объёмистого портфеля начатую бутылку, с глубоко вдавленным донышком, с разноцветной этикеткой, и подал её рыжему колхознику, как ему казалось, старшему, - Ну, разливай, братка!

- А это, видать, и не водка совсем! - разочарованно протянул рыжий, с интересом разглядывая невиданную этикетку, - А!... Три звёздочки! - Узнаю, теперь узнаю! И это - ничего, пойдёт! Маловато, правда, на всю честную компанию... Но и то - слава Богу! Только уж ты сам её разливай. Ты - хозяин... - и он вернул бутылку Игнату Трофимовичу.

Пили вкруговую из одной, нашедшейся у колхозников, жестяной кружки. Пили и крякали. Потом ели картошку, горячую и рассыпчатую, перебрасывая её с ладони на ладонь. Не ел только мрачный спутник, сказавши, что не может есть горячего, особенно картошку: язва желудка. Он, казалось, помрачнел ещё больше и всё время молчал, даже после глотка ароматного напитка, оставался безучастным к общей оживлённой беседе и сосредоточенно смотрел в пламя костра.

Быстро смеркалось. Тёмная туча, с краями, отливающими огнём, и золотом, закрыла закат. И в один миг - река, небо - всё потеряло краски, посчерело, а простор разлива подёрнуло холодом металла. На высоком берегу, за рекой вспыхнули кое-где редкие огни города.

Под тяжестью пяти дюжих мужчин лодка осела по самые борты и стала более устойчивой, будто боясь растерять груз. Оба колхозника сели за вёсла, напротив них, на скамеечке - один лицом к корме, другой к носу - осторожно уселись Игнат Трофимович и его спутник. Пётр остался на корме с рулевым веслом. Оттолкнувши лодку от берега, он широко перекрестился, косясь на своих пассажиров.

- Ну, Петро, держи прямо на огни, - срывающимся голосом сказал рыжий, - Темень-то какая будет, мать честная!... Страх...

- Не учи учёного! Знай, греби! Чего испугался? Вот уж герои, прости Господи... - проворчал добродушно Пётр и ни к кому не обращаясь, мечтательно тихим голосом проговорил: - Бабы сейчас в церковь потянулись, святить к празднику куличи да яички. А потом к заутрене... Эх! А нам бы к разговенью попасть...

Слова эти неожиданной теплотой разлились в сердце Игната Трофимовича. Голова даже закружилась: так с ними нахлынули волной воспоминания. И если бы не тишина ночи, не нежные всплески воды у бортов, не чёрное весеннее небо без единой звёздочки, слова о церкви, о заутрене и разговении звучали бы странным анахронизмом, но сейчас они оказались как раз на своём месте. Игнат Трофимович поднял лицо к тёмному небу, привычно отыскивая знакомые созвездия, но тучи заволокли всё небо и ковш Большой Медведицы затерялся где-то за их толщью. И вдруг, в случайный просвет мелькнуло слабое мерцание Полярной звезды. Ещё совсем недавно, несколько лет назад, эта звезда горела в самом зените в долгие полярные ночи... Теперь всё это осталось там, далеко, и думать больше не хотелось о пережитом под этой холодной звездой. Здесь была весна, речной разлив, Пасха...

- А что, разве у нас в районе церковь есть? - спросил Игнат Трофимович, отгоняя наплывшие воспоминания.

- Как же... Есть церква...Как без неё трудящемуся человеку? - пробасил в ответ рыжий.

А Игнат Трофимович, будто продолжая прерванную мысль, задумчиво сказал, ни к кому не обращаясь:

- Разлив. Ночь... Тишина и простор... и люди говорят о пражднике. Как пятьдесят, как сто лет назад. Как будто бы ничего и не было...

- Эх, братка!... Коли бы ничего, как ты говоришь, не было - с тоской подхватил гребец со шрамом на лице, - ничего, ничегошеньки!... Ведь, вот, говорят, когда не было этих достижений проклятых, ни спутников и никакого такого дьявола, жилось вольготнее... А почему?

Никто ничего не ответил на это и долго потом длилось молчание, и в тишине слышны были лишь всплески воды под вёслами, да вдали крики встревоженных чем-то куликов.

- Тридцать лет назад вот так же плыли по этой реке в город и я был потом в этом городе. Тогда в нём не было церкви, а лишь груда щебня, да кирпич среди площади... А теперь вы говорите - есть церковь. Откуда же?

- Как откуда? Да народ выстроил... На свои кровные, своими руками... Во время войны, конечно... При немцах. Маленькая церковка, но есть... как же...

- Что же она - на прежнем месте, где старая была?

- Нет, - отвечал Пётр, - та, что в войну, при немцах, как он говорит, выстроили, была не на прежнем месте. Да только как наши пришли, её закрыли. А эта, что теперь - на кладбище. Там прежде часовенка была, так её в церковь перестроили. Совсем крохотная... Тоже при немцах...

- А! На кладбище!... - с живостью подхватил Игнат Трофимович.

- А ты откуда знаешь? - удивился рыжий мужик. - Был, говоришь, здесь? Чего же тебя занесло тогда, тридцать-то годов назад, сюда?

- Да вот также, как теперь, в командировку приезжал...

- В командировку? - не поверили и в два голоса воскликнули мужики, - Сколько же тебе тогда годов-то было?

- Да лет около двадцати четырёх... Тогда я только что учиться кончил... в институте...

- Ты, что-то, того, заливаешь. Теперь-то тебе сколько годов? - не переставал удивляться рыжий.

- Мне-то? - рассмеялся Игнат Трофимович, - Много, братка, лет. Очень много... Непоправимо много, обидно много...

- Вот, дьявол, - воскликнул рыжий, и даже выругался не то с досады, не то от удивления. И тут же добавил: - Мне вот, только ещё сорок, а ведь рядом с тобой - старик...

- Старик-то старик, а у самого... - заржал мужик со шрамом, и громкий смех его раскатился над рекой... - А я так думаю, - уже серьёзным голосом продолжал он, - что всё это от жизни зависит. Если она, жизнь-то, прошла без сучка, без задоринки, тогда...

- Да, уж жизнь была лёгкая, лучше и не придумаешь! - с иронией проронил Игнат Трофимович. И никто в темноте не видел его горькой усмешки.

- Может, и от жизни, - сказал Пётр, - но и от многого другого тоже. Вот мой дед, знаете вы его, ему уже сто четыре года, а он всё дуб-дубом. Ослеп только, а зубов у него побольше, чем у любого из нас. А ведь жизнь у него тоже не медовой была...

- Вот и выходит, - подхватил рыжий, - что как там, в старое время, не маялись, а жизнь-то, я говорю, прежде вольготнее была. Ведь, выходит, когда революция случилась, дед твой уже стариком был.

- Стариком, не стариком, а уж лет за пятьдесят было.

- Вот и выходит, что закваску-то, здоровье, стало быть, получил он ещё в старое время... а так, разве пожил бы теперь?

- Так зачем же ты тогда приезжал сюда? - опять начал рыжий.

- Как - зачем? Сказал, в командировку... - неохотно отозвался Игнат Трофимович. - И ведь вот, - вдруг оживился он, - так же всё, как теперь, было: весна, полая вода, Пасха. И так же надо было мне через реку переправиться. Помню, что с почтой, на почтовой лодке. А Пасха, кажется, в тот год была ранняя, да и весна тоже; но было тогда теплее, чем нынче. А на самый праздник случилась гроза и буря, а потом похолодало и морозом хватило... А ещё помню: тогда всем городом диверсанта ловили...

- Тогда у нас, считай, каждый день их ловили. Время такое было. А особенно по праздникам: только народ разгуляется - тревога. И пошло - пионеры, комсомольцы, служащие - все должны помогать! - подавляя зевок, сказал Пётр.

- И что же - ловили? - рыжий опустил весло и начал свёртывать очередную самокрутку.

- А ты, Егор, знай - греби! Не забывай вёсел-то... Это тебе не в колхозе сачковать... Ловить-то, конечно, ловили. Тогда об этих диверсантах, да нарушителях границы, да о врагах народа, да о бдительности только и кричали... И по радио, и в газетах, и в школах нас учили: помогай пограничникам! следи! Разоблачай! Выслеживай!

- Как и теперь, значит?

- Да, пожалуй, как и теперь... или как всегда. Только тогда это были "враги народа", "диверсанты" да "фашисты", а нынче - "агенты империализма" и "сионисты". Вы вот, - помолчав немного, продолжал Пётр, обратясь к Игнату Трофимовичу, - говорите, что тридцать лет назад это было?

-- Ну да, около этого... Скажу точнее - в 1939 году, в апреле. Я тогда...

- Помню, помню, - поспешил перебить его Пётр, - Очень хорошо помню. Точно Вы говорите: на Пасху это было. Да и как мне не помнить, если я, можно сказать, сам участником всего был. Только, вернее сказать, было это на Фомино воскресение, когда народ на могилы ходит, покойников своих поминать... Ну, товарищи дорогие, скоро и дома будем. Уже самой рекой плывём, на вёсла! - и опять, помолчав, Пётр продолжил своим ровным голосом:

- Только никаким диверсантом тот человек не был... ни нарушителем границы - болтовня одна. А был то студент один, наш же парень, тутошний. Можно сказать, родственник мне - брат двоюродный.

- Вот оно как! - опять в один голос, как сговорившись, воскликнули гребцы.

А мрачный спутник щёлкнул крышкой портсигара, нервно постучал мундштуком папиросы об крышку и чиркнул спичкой. Неподвижное в безветрии пламя задрожало в его руке, и осветило на краткое мгновение сосредоточенное, с гримасой какой-то боли - лицо.

- Вот такие дела... - вздохну Пётр. - И что теперь таиться? Время прошло вон сколько - шутка сказать! И значит, пришла пора нынче мне рассказать... Чудно! - как-то странно воскликнул он, - Ей-Богу, чудно... как всё к одному сошлось... Так вот. Не был тот человек никаким ни нарушителем, ни диверсантом. Слышите? А случилось всё так. Мне было тогда одиннадцать годов, и был у меня закадычный корешок, как теперь говорят, родственник мне матери наши двоюродными сёстрами были - Алексей. Был он на два года меня старше. Я-то в пятый класс в тот год ходил, аон - семилетку кончал. Вот и пошли мы с ним, по весеннему делу, прогуляться по лесу, птичек посмотреть да послушать. А холод был после грозы-то, промёрзли мы и подались к деду Адамычу на пасеку. Он на пасеке жил и лето, и зиму. Пасека раньше его была, а как в колхоз её забрали, он при ней и остался, вроде и за директора, и сторожа. Дед, известно, внукам обрадовался, на печь нас загнал греться, а потом - за стол - разговляться заставил. Мы едим, пьём, а он нам всё рассказывает, да всё про старое время, как народ раньше жил, праздники справлял. Вот, думаем, мелет старик не знай что! Потом во двор вышли: видим - идёт человек - высокий, по-городскому одетый - в пальто, без шапки, в сапогах. Остановился он, волосы поправляет, на нас смотрит. И таким он нам ладным, белым да кучерявым показался! Потом спрашивает про деда. Пригласили мы его в хату. Он вошёл и говорит:

- Христос Воскресе, деда! Узнаёшь ли меня?

А дед, как глянул на него, так и ахнул, и - смешным нам показалось - заплакал.

- Гнашка, внучек!... Откуда Бог привёл?...

А я гляжу, и глазам не верю: два деда стоят! Только один молодой, а другой - седой да бородатый, а так - один человек!... А они сели за стол, дед опять пасху, вино достал - угощает. Понятно, дед расспрашивает его, как да что - а тот отвечает, да как-то неохотно, будто думу тяжёлую думает. А я смотрю на него, и начинаю соображать, что это - вроде, как мой брат пришёл, родственник по матери. Только я его совсем не помню, да и не мог помнить: малолетком я был, когда их семью угнали от нас, раскулачили, как тогда говорили. Тут у нас в городе когда-то фельдшер жил, и был он большим садоводом, прямо как Мичурин; сад имел огромный, опыты делал - прививал да скрещивал. Семья была крепкая, дружная. А в коллективизацию раскулачили их, сад отобрали, а всю семью за Урал выслали. И вот, через десять лет явился младший их сын - Игнашка.

- Дедушка, - говорит он, - я хочу с тобой об одном деле потолковать, один на один...

Дед и говорит нам: - Ступайте во двор, погуляйте, мол.

Только мы далеко не пошли, а стали под окном и слушаем. И слышим, как гость говорит: - Помоги мне, дедушка, за кордон уйти. Ты же здесь все стёжки знаешь...

- Что ты, окстись! - говорит дед, - и думать не моги! И себя, и всех своих загубишь!

- Да я, и так, и этак, всё равно - погиб. Опостылело мне всё здесь, - говорит он, и чуть не плачет. - Жить больше не могу... Надоело мне, как вору и преступнику, таиться, слово бояться сказать... А отец и этак там на севере...

- Верю, внучек, верю... Кому не опостылело? Все маемся... Да теперь, видно, надо. Может, как-нибудь перебьёмся... сказывают, война скоро... А про то, чтобы за кордон - и думать брось! Теперь не то, что человеку - зайцу не проскочить... Нынче не так, как бывало: захотел - и пошёл на празднгик к куму... Не такое время нынче, не старые порядки...

Потолковали они ещё о чём-то, поговорили, выпили. Потом дед говорит:

- У меня переночуешь. Куда теперь, на ночь глядя, идти? Ещё на кого с заставы нарвёшься - теперь ведь, страсть, как строго. А завтра вместе в село пойдём... Я на могилку пойду, вот и ты свою мать, рабу Божию новопреставленную Антонину, помянешь, - дед перекрестился. Это он о моей тётке говорил, а мы и не знали, что померла она уже... Я тоже тогда остался у деда ночевать, а приятель мой Алексей домой подался, заторопился что-то. Утром втроём пошли на кладбище и только на могилке бабкиной расположились с яичками пасхальными да куличом, явились солдаты с винтовками, с собаками - и комсомольцев человек десять.

- Паспорт! - кричат.

Схватили Игнашку и руки ему за спину заламывают.

- В гостинице, - отвечает, - паспорт.

- Липа там, а не паспорт! Знаем, кто ты такой!... Давно ищем!

- Так его и забрали. С той поры опять пропал человек. А шуму потом было!... Диверсант, фашистский агент!...Скот пришёл травить!... Задание имел!... И ведь на собраниях, и в школе нам говорили, что нашли у него в портфеле бутылки с микробами - сибирская язва и чёрт знает, что ещё... А Алекса наш в герои попал, в газете областной портрет его поместили: пионер-школьник помог разоблачить опасного нарушителя границы.

- Ловко, - сказал, плюнув за борт, тот, что был со шрамом.

- Обыкновенная история, - пробасил рыжий. - Ему, Алексе-то, поди, орден дали? - спросил он.

- Орден? - рассмеялся Пётр. - Дожидайся! Прописали в газете - и то хорошо.

- И где же он теперь? - опять спросил рыжий.

- Кто? Алексей-то? Да здесь, недалеко... В области работает. Тогда-то, после всего, он семилетку кончил, и в город подался. Потом, рассказывали, дальше пошёл учиться. Да тут - война. А когда немцы пришли, и он откуда-то явился домой, немцы его мигом забрали, и в Германию увезли.Так он всю войну в Германии на фабрике и отработал. А погодя, как наши Берлин взяли, его в армию забрали. Отслужил он срок, как полагается - а потом другой срок получил: угодил в какой-то лагерь... Уж после, как усатый дьявол подох, его выпустили... Тоже - намучился человек. В лагере ему, рассказывают, всё нутро отбили. Совсем, говорят, теперь больной. Жалко парня...

- А мне его, суку, совсем не жалко! - пробасил рыжий, - вешать таких надо...

- Так-то ты, Егор, половину народа перевешаешь, - заметил мужик со шрамом.

- И ничего вы больше потом не слышали о диверсанте-то? - странным глухим голосом спросил Игнат Трофимович.

- Нет, ничего, - отвечал Пётр. - Только потом, когда немцы пришли, отец его - совсем седой и старый - откуда-то вернулся. Поначалу он в управе работал, бургомистром был, да, верно, не потрафил немцам, или кто-то из своих настукал, только немцы его забрали в гестапо... Увезли куда-то. Так его тогда и след простыл.

- Повесили его немцы, - глухим голосом сказал Игнат Трофимович.

- А ты откуда знаешь? - удивились гребцы.

- Вот, вот, - медленно проговорил Пётр, - повесили его. Только я в начале не хотел говорить... Думал, что ты не знаешь... А теперь наше начальство его героем объявило. Патриот, де, и верный сын своей страны... Теперь здешний колхоз его именем назван... И сад приказано восстановить, да как его восстановишь - гнилые пни-то?

И опять наступило молчание и лишь вода переговаривалась да всплескивала под вёслами.

- А что, - вдруг оживился Игнат Трофимович, - узнал бы ты, Петро, теперь того молодца-диверсанта?

- Ещё бы не узнал... Брата-то!

- Значит, узнал ты меня? Ведь это я был тогда, - тихо, но отчётливо и как будто откуда-то из глубины, сказал Игнат Трофимович и тихо-тихо рассмеялся. Сосед его, казавшийся спящим - так он был тих и безучастен ко всему - вдруг вздрогнул, рванулся и опять затих.

- Вот-те на! Вот-те на! - опять в один голос завопили гребцы, побросав вёсла. - Вот-те на! - повторяли они, - Да как же это так?!...

- Тише вы, дьяволы! Лодку опрокинете! - закричал на них Пётр.

- Да ты дьявола-то не очень поминай! Не такая нынче ночь... Эх, для такого дела теперь бы выпить! Эх!... - укоризненно и с восторгом крикнул мужик со шрамом.

- Да - чудно, как Петро сказал. Вот и мне черёд рассказать. Тридцать лет никому об этом не говорил... Дело-то давнее... Чего теперь таиться? Тогда, вот так же, как и теперь, приехал я сюда на поезде. Весна, полая вода... И молодость... Тогда я только отучился, а жил по чужому паспорту: блатари в ссылке помогли достать, из Сибири смотаться. И случилось мне быть в соседней области, в Щукине. Вот и махнул я в родные места, посмотреть, да деда навестить на праздник. Молод был, ветер в голове, всё трын-трава. Понятно, что пограничного пропуска у меня и быть не могло: так, с одним паспортом да командировочным удостоверением приехал. Направился прямо к деду - знал, что он на пасеке. И ведь тогда у меня никаких таких мыслей в голове не было, чтоб дёра дать, хоть и не раз думал об этом. Шёл лесом, родными тропками, да думу думал. Только, чем дальше шёл, да детство своё вспоминал, и всю жизнь - взяла меня тоска смертная. И внутри всё кричало: "Убегу!"... И так меня разобрало тогда, что все другие мысли из головы выскочили, осталась одна: "Убегу!" А если нет - в петлю... С этим к деду и явился. А он - умный человек - отговорил. Куда там - бежать?!... А что потом было - вы от Петра слышали. Но не думал я, что это дело Алёшки... Ведь, может быть, кабы не он, всё так бы и пошло: жил бы, работал, маялся как все, а потом воевал бы наверное... А так - всё пошло иначе. Впрочем, в лагере всё равно пришлось бы, наверное, побывать. Но тогда... как схватили меня, скрутили, погнали с места на место по этапу, из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагерь - вначале и свет Божий с овчинку показался. И война прошла, и ещё годы прошли, а я всё с такими же доходягами, как сам, воевал с морозом, пургой, голодухой, да долбил камень породы и вечную мерзлоту... И все двадцать лет, как день единый, или как столетие, прошли над моей головой в снегах, стуже, там, где долгих шесть месяцев стоит полярная ночь... непроглядная лагерная ночь. Стояла - и стоит ещё!... Но выжил, прошёл и эту, самую высшую совецкую школу. Отмаялся, а выжил...

Игнат Трофимович замолчал, и слышно было, как шумит вода у близкого берега, как над головой в непроглядной тьме шелестят крыльями, перекликаясь, стаи птиц, спешащих на родной север - без маяков, карт, компасов...

- Так, значит, ты узнал меня?

- А то как же! Да трудно ли? С самого начала, с первого взгляда, ещё там на берегу, у костра. Да вида не показывал: приучены мы нынче к бдительности-то, с детства... Да ещё б не узнать - вылитый дед! Вот он, сердешный, Адамыч-то, обрадуется... Ох, и обрадуется старикан!

- А что, Игнат Трофимович, - с неожиданной почтительностью спросил рыжий, - вы-то узнали бы своего крестника, стукача-то, Алексу... Если бы попался где случайно? Узнали бы, чтоб спасибо ему сказать, падле этой?

- Не знаю... Верно, не узнал бы. Ведь я его тогда только мельком, как и Петра, видел. А до того, если и знал, то только маленьким ребёнком. Петра-то, ведь, тоже не узнал... Только за что-ж его в падлы-то производить? Какой он стукач? По своей глупости доносил... Думал, поди, что это - "патриотический долг", дело чести...Всех, ведь тогда этому учили - да и теперь учат.

- А что узнавать-то? Дело плёвое! - добродушно рассмеялся Пётр. - Вот он рядом с тобой сидит... Алёшка-то...

Совсем притихший, будто его и в лодке не было, молчаливый спутник вдруг так резко рванулся с места, что лодка едва не зачерпнула бортом. Пётр поспешно ухватил его за полу пальто.

- Да ты не в реку ли сигать задумал? Или очумел совсем?!... - заорал он.

- Нет, я того... я не того... - И все услышали, как в груди у Алексея что-то заклокотало и вдруг вырвалось криком птицы - не то, смех, не то - плач.

Ошеломлённые гребцыдаже и не заохали на этот раз. А Игнат Трофимович, поражённый тем, что смутная догадка с первой минуты встречи бродила в нём, и всё думалось, что со спутником его связывает нечто большее, чем только дорога, совершенно растерялся и не находил слов, чтобы как-то разрядить напряжённость, прервать молчание. И опять выручил спокойный Пётр:

- Опоздал ты, брат Алексей, - сказал он, - померла, ведь, тётка Наталья, мать-то твоя. Сегодня на заре Богу душу отдала... И Пасхи, сердешная, не дождалась, да и сына тоже... А ведь как ждала она тебя! Вспоминала всё, до последней минуты. А я, ты думаешь, случайно вам повстречался? Я за тобой лодку-то погнал, встречать тебя. А вон, ещё кого везу! Радости-то сколько будет к празднику!... радости в родном краю!

Вдруг, совсем рядом с лодкой, на неожиданно выросшем из черноты берегу, над самыми головами пловцов, вспыхнули красные, оранжевые, голубые огни иллюминации и большой сияющий крест загорелся в чёрном небе. И в тот же миг над рекой разнеслось:

" - Воскресение Твое, Христе Спасе!..."

Крестный ход обходил вокруг церкви. Видны были мерцающие огоньки свечей, светлые облачения священника с притчем, хоругви и лица людей в отсвете свечей и лампочек иллюминации.

Гребцы сняли шапки. Победное "Христос Воскресе!", подхваченное эхом, пронеслось над рекой, над берегом, над затопленными весенним половодьем лугами.

Игнат Трофимович хотел было перекреститься, чего не делал много-много лет, с непривычки рука неловко дёрнулась ко лбу, и тут только он заметил, что всё это время держал руку на вздрагивающем плече Алексея.

- Ну, братцы-товарищи, Христос Воскресе! - радостно воскликнул Пётр. - Слава Богу, вовремя прибыли... Христос Воскресе! - закричал он на всю реку. А лодка мягко ткнулась носом в глину берега, откуда как эхо, летело навстречу многоголосое:

"ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!"

И долго ещё зычный голос Петра эхом перекатывался над рекой и , вместе со звуками песнопений, наплывающими волнами с берега - с этими мощными, жизнеутверждающими:

"СМЕРТИЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ!"

- вся весенняя ночь звенела радостным гимном победы света над тьмой.

http://dneprovskij.livejournal.com/289646.html