ДЬЯВОЛЬСКИЕ ШАЛОСТИ (роман, продолжение 2)

Или общее место о передовой и революционной роли российского пролетариата. Скоро выяснилось, что российский пролетариат действительно самый, но самый смирный и покладистый пролетариат в мире. При этом надо учесть, что за несколько лет реформ социальное положение большей части населения России стало полностью соответствовать смысловому значению этого термина - «пролетариат», буквально - неимущий. Как и прежде, кроме цепей, терять этим неимущим было нечего. Но оказалось, большая часть российского пролетариата весьма дорожит этими атрибутами своей зависимости – без цепей им было некомфортно.

Первыми опытным путем нащупали слабину в хваленой пролетарской решительности и непримиримости новые хозяева, оказавшиеся еще до приватизации у власти, при власти или около власти. Сначала робко и ненадолго они стали делать эксперименты с задержкой и без того нищенской зарплаты своих работников. Это было, как уже говорилось, очень выгодно, но и представлялось опасным. Ожидали коллективных возмущений, общественных катаклизмов. Но, к их удивлению ничего не происходило. Боевой российский пролетариат молча проглатывал шитые белыми нитками объяснения о тяжелом финансовом положении, и молча удовлетворялся туманными обещаниями о выплате долгов, как только это представится возможным.

Видя такую безропотность, выплачивать вовремя зарплату скоро стало признаком дурного тона. Шло как бы даже негласное соревнование, кто дольше сможет практически бесплатно эксплуатировать своих работников.

Тут же пришел черед и пенсионеров. Вырвавшаяся на свободу алчность, конечно же, не могла обойти стороной души тех, кто распоряжался огромными средствами пенсионного фонда.

Бубинкин включился в этот процесс с некоторым опозданием. Но очень скоро превзошел своих коллег и по размаху, и по смелости махинаций. На деньги пенсионеров он становился учредителем банков в самых различных регионах страны, давал кредиты под большие проценты, в общем, богател невиданными темпами. У него появлялись банковские счета в оффшорных зонах, в Швейцарии, в других странах, законодательство которых мало интересовало происхождение денег.

На первых порах он, как и большинство его коллег, действовал осторожно, задержки пенсий не превышали месяца. Однако по мере того, как все сходило с рук, его операции с бюджетными средствами приобретали все большую дерзость. Он чувствовал поддержку не только своего непосредственного начальства, куда, собственно, уходила немалая часть ловко нажитых им денег, но и в более высоких сферах, которые, судя по всему, ничего не имели против такого способа сколачивания первоначального капитала. К тому же неудержимая алчность, заполнившая всю душу, подвигала его на все более решительные действия.

И вскоре задолженность по выплате пенсий достигла почти полугода. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, но их регион оказался одним из лидеров по этому показателю в стране.

Пенсионеры, разумеется, роптали. Но их ропот был неорганизованным, и потому плохо слышимым. Конечно, об этой проблеме трубили средства массовой информации, немало говорилось на правительственном уровне, угрозы звучали из уст президента в адрес чиновников, но ничего не менялось. Все эти разговоры и вопли были безадресны, неконкретны и, в общем, преследовали цель не исправить положение, а лишь хоть как-то успокоить общественное мнение. Бубинкин правильно оценивал ситуацию, но также понимал, что долго так продолжаться не может. Однако добровольно отказаться от столь легко добываемых денег не было сил.

В это время многие пенсионеры оказались практически в безвыходном положении. Особенно городские, проживающие в коммунальных квартирах и не имеющих никаких побочных доходов. Инфляция съела их скромные сбережения, и пенсия оставалась единственным средством существования. Бубинкин и «К» в лице государства лишили их и этого средства. Ложись и помирай, если нет состоятельных родственников.

Нервное состояние пенсионеров в этот период усугубляли еще и депутаты Государственной Думы, которые, кстати, начали активные дебаты, об ужесточении санкций в отношении злостных неплательщиков за коммунальные услуги. Пенсионеры, в большинстве своем воспитанные коммунистами в строгом почитании закона и власти, не по своей воле попадающие в категорию неплательщиков, нередко по этой причине впадали в стрессовое состояние. Один такой впечатлительный одинокий старичок от безысходности выбросился из окна девятого этажа. В своей посмертной записке божий одуванчик просил никого, кроме депутатов Государственной Думы, в своей смерти не винить.

Михаил Арнольдович, разумеется, владел ситуацией, знал обо всех чрезвычайных происшествиях, выступлениях и публикациях, связанных с пенсионным фондом. Знал, что общественный резонанс от всех этих ЧП становится все ощутимее. Однако он настолько уверовал в свою неуязвимость и неприкасаемость, что не спешил хоть как-то облегчить положение пенсионеров. Он не был злым человеком, и даже порой умозрительно сочувствовал своим подопечным. Но каждый день задержки выплаты пенсий приносил ему лично очень хорошие деньги, и он использовал все возможности, чтобы оттянуть время выплат. Как самец марала во время гона теряет чувство опасности, голода, жажды и вся его энергия устремлена к самке для совокупления, так и Бубинкин в этот период первоначального накопления капитала потерял страх и совесть, и всеми фибрами своей души жаждал лишь все новых и новых денежных поступлений на свои счета. Человеческая алчность, видимо, ни в чем не уступает силе животного инстинкта.

Сигнал о прекращении беспредела пришел к Михаилу Арнольдовичу совсем не с той стороны, с которой он ожидал. Он полагал, что будет отмашка сверху, от организаторов и покровителей процесса перераспределения народного и государственного достояния, когда вдруг в «Правительственной газете» стала публиковаться серия статей о его махинациях с пенсионным фондом. Собственный корреспондент этой газеты, Алексей Ладыкин, копал довольно глубоко. Назывались банки, основанные Бубинкиным, потраченные им суммы, механизм злоупотреблений и даже некоторые покровители.

Почва, на которой так твердо стоял Бубинкин, вдруг зашаталась под ним. Липкий страх взял за горло и не давал спокойно дышать. Всю жизнь он плыл по течению, не имел навыков борьбы, и вот теперь при первой же нештатной ситуации потерял самообладание и присутствие духа. Предоставленный сам себе, он, вероятнее всего, добровольно пошел бы в прокуратуру и сдался. Но за его спиной стояла команда мошенников более высокого пошиба, которых никакие публикации в прессе не могли смутить. Они знали свою силу, влияние, и не могли дать в обиду Бубинкина просто потому, что он являлся одним из винтиков отлаженного механизма ограбления граждан под флагом демократии.

Конечно, без судебного разбирательства не обошлось. Газета все же была правительственная, и просто проигнорировать публикации Ладыкина не представлялось возможным. Но российский - самый справедливый суд, не нашел каких бы то ни было нарушений закона в действиях Бубинкина. Суммы, которые получал из бюджета пенсионный фонд, оказались в наличии, копейка в копейку. А то обстоятельство, что председатель фонда в течение полугода манипулировал этими суммами в своих собственных интересах, и что деньги за время задержки более чем вдвое обесценились, судья просто проигнорировал. И Бубинкин оказался чист перед законом, как современная невеста после операции по восстановлению девственной плевы перед свадьбой.

Это был переломный момент для характера Михаила Арнольдовича. После суда он как-то сразу стал другим человеком. В поведении окончательно исчезли остававшиеся еще со времен советской власти черты мелкого чиновника – показная вежливость с рядовыми посетителями и этакая товарищеская доверительность во взаимоотношениях с подчиненными. Теперь он окончательно уверовал в свою привилегированность и неприкасаемость. Общество стремительно разделялось на элиту и всех остальных, и у Бубинкина не оставалось больше сомнений, что он окончательно утвердился в обойме первых. В его движениях появилась вальяжность, он часто уже не считал нужным скрывать раздражения во взаимоотношениях с подчиненными, да и с рядовыми посетителями. Особенно с глазу на глаз. 

Зато с теми, кто занимал в новой иерархии более высокие места, он становился еще более угодлив и льстив, хотя, казалось, дальше уже и некуда. Таковые проявления преданности и верности в кругах, где он вращался, становились нормой, и он уже сам жаждал в отношении самого себя таких же откровенных проявлений от своих подчиненных.

Понятно, что Михаил Арнольдович не любил критики в свой адрес. В этом, разумеется, нет ничего удивительного - подавляющее большинство людей, населяющих нашу планету, относятся к этой же категории. Однако теперь эта неприязнь приняла в его преображенном характере довольно воинственную форму. Здесь не идет речь о подчиненных. За любой, даже самый незначительный намек на неправоту своего руководителя они в лучшем случае подвергались травле. А чаще всего с треском изгонялись из престижного учреждения. Тут все было просто. Сложнее приходилось, когда критика раздавалась со стороны равных ему по положению и, особенно, тех, кто выше. В последнем случае чаще приходилось просто терпеть, затаив неприязнь и ожидая удобного случая, чтобы отомстить. В глубине души он всегда был мстителен, но только в нынешних условиях это свойство его натуры могло проявиться в полной мере. Даже алчности в его душе приходилось отступать, когда появлялась жажда мести. И он нередко тратил немалые деньги, чтобы утолить эту жажду.

Самые большие расходы ему пришлось понести, чтобы рассчитаться с журналистом Ладыкиным. Кроме денег, он употребил все свое влияние, связи, и добился своего. Сначала журналист был уволен из редакции влиятельного издания, а потом Бубинкин затеял с ним судебную тяжбу. Дело в том, что в своих публикациях Ладыкин называл манипуляции Бубинкина с пенсионным фондом махинациями и чистой воды мошенничеством. Но поскольку самый справедливый суд не нашел в действиях Михаила Арнольдовича ничего предосудительного, он посчитал себя оскорбленным такими определениями и подал на журналиста в суд, требуя уголовного преследования за клевету и возмещения морального вреда.

Но даже российский суд в этом деле был поставлен в тупик. Бубинкин в своем заявлении не оспаривал ни одного факта из публикаций Ладыкина, но фактически претендовал на то, чтобы его методы обогащения за счет обездоленных пенсионеров назывались не махинациями и мошенничеством, а как-то по-иному.

И к этому времени, когда мы застали Михаила Арнольдовича ранним утром в роскошной итальянской кровати с женой и не в самом лучшем расположении духа, эта тяжба тянулась уже более пяти лет. Судьи, поднаторевшие в вынесении неправых решений, в этот раз почему-то робели и никак не решались создать прецедент подобного рода.

Уже собираясь вставать, Михаил Арнольдович подумал, что, может быть, его болезненные предчувствия как-то связаны с этим делом. Его месть в отношении журналиста осуществилась только наполовину. Он знал, что Ладыкин после увольнения из редакции перестал писать и полностью ушел в фотожурналистику. Враг, конечно, повержен, подумал Бубинкин, но, как было бы хорошо наказать его еще и по суду!

С этим чувством он встал и пошел в ванную приводить себя в порядок.

 

Уже подъезжая в своем новеньком BMW к высотному зданию областной администрации, Михаил Арнольдович снова обратил внимание, что чувство какой-то непонятной тревоги не только не оставило его, но еще будто бы и усилилось. В мутном расположении духа он поднялся в лифте на свой восьмой этаж. В приемной его любимица, секретарша Изольда, торопливо вскочила со своего компьютерного кресла и, взмахивая длиннющими ресницами, приветливо заулыбалась:

- Здравствуйте, Михаил Арнольдович!

- Здравствуй, здравствуй, красавица, - по привычке выговорил Бубинкин и попытался в ответ тоже улыбнуться. Но улыбка вышла какая-то кривая, больше похожая на гримасу, и он торопливо прошел в кабинет.

Изольду такое поведение Бубинкина слегка озадачило. Она работала на этом месте чуть больше месяца и уже прекрасно знала, что шеф дышит к ней неровно. Обычно утром он останавливался в приемной, чтобы поболтать с ней наедине. Сегодня же шеф был явно не в своей тарелке. Наверное, со своей старой вешалкой поссорился, - с натужным цинизмом подумала Изольда. Почему с натужным? Да потому, что цинизм, в отличие от многих ее сверстниц, давался ей с трудом. Умом она понимала, что нужно быть современной, но что-то в ее натуре противилось такому отношению к жизни. Была ли тому причиной её провинциальность (она приехала в Энбург из небольшого городка, куда новомодные течения морали приходят с опозданием) или родительское воспитание, или еще что-то, но Изольда определенно выпадала из ряда своих сверстниц, на лету схватывающих веяния времени. Она была определенно красива и знала об этом. В сочетании с провинциальным воспитанием это делало ее слегка заносчивой и наивной. Пережив несчастную школьную любовь, она, вопреки воле родителей, приехала в Энбург покорять мир и почти год шлялась по разным кастингам. Типичный итог таких исканий обычно бывает панель, но Изольда избежала подобной участи.