ДЬЯВОЛЬСКИЕ ШАЛОСТИ (роман, продолжение 3)

Причиной тому была не только ее неуступчивость, но и прочная пристань в квартире ее тетушки, которая в ней души не чаяла. Её влияние на Изольду, которую часто мучили сомнения, было ненавязчивым, но действенным. Именно она поспособствовала устройству Изольды на престижную должность секретарши в пенсионный фонд. Хотя, по сути, как только Изольда предстала пред светлые очи Бубинкина, он уже не мыслил у себя в приемной другой секретарши. 

Но ситуация была довольно сложной и совершенно нетипичной для своего времени. Бубинкин из развитого социализма вынес ханжескую мораль и, хотя воровал миллионы, все еще опасался общественного порицания в вопросах половых отношений. Впрочем, не меньше он боялся и своей супруги, чей неукротимый норов сулил ему немало неприятностей.

Изольде, конечно, льстило внимание такого большого начальника, но она и в мыслях не держала стать его любовницей. Вообще ее манила слава, и, несмотря на целый год неудач, она ничуть не потеряла уверенности в своем блестящем будущем. Свою нынешнюю работу она считала временной и надеялась, что счастливый случай обязательно еще представится.

К ухаживаниям Бубинкина она относилась слегка насмешливо, но охотно подыгрывала его комплиментам, на которые он был особенно щедр по утрам, перед началом работы. Поэтому в это утро ее заинтриговало поведение своего ухажера, который был сам не свой.

Вдруг ей показалось, что в приемной есть кто-то еще, кроме нее. И, хотя обе двери были закрыты, она ощутила какое-то зыбкое движение в воздухе, как будто кто-то невидимый, неслышно ступая, прошел из коридора сквозь эти двери в кабинет шефа. При этом двери оставались закрытыми, но ощущение было настолько реальным, что у нее появилось желание протереть глаза руками. Однако из-за макияжа она такой возможности была лишена и только недоуменно похлопала своими накрашенными ресницами.

Размышления на эту тему прервал звонок, требовательно вызывая ее в кабинет шефа. Она торопливо вскочила, мельком взглянув в висящее на стене зеркало, легкими движениями ладоней поправила прическу, практически не прикасаясь к ней, кокетливо улыбнулась и направилась к двери кабинета Бубинкина.

И в тот момент, когда она оказалась в довольно просторном тамбуре между двумя дверями кабинета Бубинкина, она вдруг ощутила в себе какую-то пустоту и безразличие ко всему на свете. Это было, как удар по ее сознанию и воле, и продолжалось одно мгновение. Через долю секунды она, как будто впервые в жизни, почувствовала себя совершенно свободной от каких бы то ни было условностей. Та часть мыслей и связанных с ними желаний, которые она старательно маскировала в глубинах сознания, вдруг всплыли и стали доминирующими. Чувство свободы было восхитительным. Повинуясь этому чувству, она вернулась к столу, достала пачку сигарет и неспешно закурила.

Звонок надрывался. Наконец дверь открылась и перед Бубинкиным предстала Изольда с сигаретой в пунцовых губах. Вульгарно вихляя бедрами, она подошла к столу, уселась в кресло, затянулась, выпустила струю дыма в направлении Бубинкина и зло выговорила:

- Что, горит, что ли? Чего трезвонил?

Сказать, что Бубинкин был удивлен, значит, ничего не сказать. Его изумление поведением Изольды было настолько сильным, что на некоторое время он лишился дара речи. Попытка что-то сказать вызывала лишь дрожанье губ и невнятное мычанье. Наконец, ему удалось срывающимся голосом прошептать:

- Т-ты с-с ума сошла!?

- А ты, козел старый, в своем уме? Бьешь клинья к девятнадцатилетней девчонке, а подарить что-нибудь стоящее жмешься. Неужто думаешь, что тебя можно полюбить за тебя самого?! Да ты сам гроша ломаного не стоишь. Привлекательны только твои поганые деньги. Почему поганые? Да потому, что ты их воруешь у нищих пенсионеров…

К Михаилу Арнольдовичу в этот момент пришло осознание того, что утренние его предчувствия начинают сбываться. В глубине души он был суеверен, и потому испытывал больше растерянности, чем возмущения и злобы.

Однако и состояние Изольды было не из приятных. Весь ужас ее положения заключался в том, что она вполне осознавала безрассудность своего поведения. Ее вызывающее нахальство являлось только внешним проявлением, как будто какая-то неведомая сила овладела ее волей. Другая же часть сознания, которую называют здравомыслием, и которая теперь заняла подчиненное положение, как бы со стороны с недоумением и страхом наблюдала за происходящим. Она пыталась сопротивляться, напрягала волю, но, к своему крайнему удивлению, ничего поделать с собой не могла.

- Вот подаришь квартиру, может, что-то у нас и получится, - слова выговаривались сами собой.

- В-вон! Пошла вон! – наконец прорезался голос и у Бубинкина.

Изольда еще раз демонстративно, вытянув свои пухлые губки, выпустила струю дыма прямо в лицо Бубинкина.

- Гуд бай, мальчик. Звони теперь своей бабушке. Ее и щупай.

Она опять вульгарной походкой прошла через весь кабинет и в приемной плюхнулась в свое секретарское кресло. Здесь та неведомая сила, владевшая ее сознанием и волей в кабинете Бубинкина, вдруг оставила ее, и она в полной мере осознала безрассудность и бесстыдство своего выступления. Её вульгарность поразила её самоё. К этому осознанию примешивалось чувство недоумения. Она ничего не могла понять. Ей хотелось заплакать, но слез почему-то не было.

 

Горестные ее размышления прервал, появившийся в приемной один из заместителей Бубинкина – Николай Владимирович Котов. Он был в игривом расположении духа, но, увидев, что Изольда вот-вот готова расплакаться, тут же изобразил на лице глубокое сочувствие:

- Что с тобой, Изольдочка?! Кто тебя обидел?

Незаметно покосившись на дверь в кабинет Бубинкина, он сочувственно обнял Изольду за плечи и ласково пощекотал губами ее ушко. Николай Владимирович уже не раз выказывал знаки внимания Изольде и, как и многие мужчины, был не прочь приударить за ней более серьезно. Останавливало его только то обстоятельство, что Изольда была креатурой Бубинкина – об этом все знали. Его же собственная карьера в огромной степени зависела от благорасположения шефа. Естественно, ему приходилось смирять порывы своего молодого организма. Именно поэтому Изольде удалось без особых усилий освободиться от его участливых объятий.

- Отвали, - она довольно невежливо оттолкнула его.

- Шеф у себя? – поправляя галстук, как ни в чем не бывало, спросил Котов.

Изольда часто-часто поморгала, и влажный блеск в ее глазах исчез. Она постаралась придать твердость своему голосу:

- Где ж ему быть, у себя, конечно.

 «Иди, иди, подхалим проклятый, - злорадно подумала она, - сейчас ты получишь…».

Николай Владимирович, изобразив на лице суррогатную смесь почтительности с достоинством, бодро двинулся в кабинет шефа. И тут, проходя через двойные двери, он, как и Изольда, вдруг почувствовал внезапный переворот в своем сознании. Скрытые только для собственного употребления мысли всплыли, и какая-то неведомая и непреодолимая сила нагло потребовала их озвучивания именно в кабинете Бубинкина. И прямо с порога, подчиняясь этой силе, он понес такую околесицу, что Бубинкин, в общем-то, подготовленный предыдущими событиями этого утра к различного рода неприятностям, опять потерял дар речи. Чего-чего, а от Коли Котова, который был ему всем обязан, он ничего подобного даже в страшном сне не мог ожидать.

Собственно, Николай Владимирович Котов 25 лет отроду был одним из ответственных работников пенсионного фонда и считал, что сделал такую блестящую карьеру всецело благодаря собственным способностям. Конечно, чтобы сразу с институтской скамьи попасть в департамент к Бубинкину, ему пришлось еще в студенческие годы стать своим человеком в его семье (мы еще об этом поговорим). Но, справедливости ради, отметим, что в стремительном восхождении по служебной лестнице главную роль играли не столько его деловые качества и личное знакомство с Бубинкиным, сколько умение тонко льстить, быть угодливым до самозабвения, сохраняя при этом внешние атрибуты собственного достоинства. Это непростое качество, оно требует своеобразного ума и способностей. И Коля Котов в полной мере обладал такими качествами, за что его и ценил Бубинкин. Он знал, что всегда может положиться на Котова полностью в любых щекотливых вопросах. И вот теперь этот самый, как он считал, надежный его сотрудник, выговаривал ему в лицо такие вещи, которые никогда и ни от кого он не ожидал услышать!

Может быть, они сегодня все сошли с ума, думал Бубинкин, ошеломленно глядя на своего протеже, вдохновенно продолжающего свою речь стоя перед столом.

Коля Котов, между тем, завершив преамбулу, где он подверг уничижительной критике деловые качества своего шефа, приступил к изобличению своего начальника в части морали и нравственности:

- Все же вы, Михаил Арнольдович, похотливая свинья! Какого черта вы тащите в постель эту девочку, Изольду? У тебя же и не стоит, как следует. (Переход на «ты» прошел совершенно естественно). Я же узнавал у этих проституток из сауны, куда ты таскаешься каждую неделю. Не считай меня таким уж простачком. Я о тебе немало знаю, не думай. Обо всех твоих делишках с пенсионным фондом, о твоих банках, где ты главный учредитель, и еще много о чем.

- П-пошел вон, - наконец, нашел в себе силы произнести свою сакраментальную фразу этого утра Бубинкин.

- А ты меня не гони, - продолжал свою обличительную речь Коля Котов, - тебе самому пора на покой. Денег ты нахапал достаточно, обойдешься без пенсии. Все порасхватали, поделили, - высказал он давно наболевшую мысль. - Детей, внуков обеспечили! А толку что? Твой Глеб уже в институте был конченый наркоман. И ты в этом виноват целиком и полностью. Он же совершенное ничтожество, слабовольное и неумное. Зато богатый! Таких, как он, деньги портят. Вот ты ему и обеспечил счастливое будущее! Сегодня-то это ни для кого не секрет, а начиналось тогда. Слишком много карманных денег для молодого несмышленыша – беда!

Бубинкин был смят, уничтожен. Котов задел самую болезненную струну его жизни. Дети – а кроме Глеба, была еще дочь Светлана, не приносили ему ничего, кроме огорчений. Глеба он возил по самым лучшим клиникам, но помогало это только временно. А его любимая Светочка хотя и убереглась от наркотиков, но вела жизнь бурную, непредсказуемую, с темными, сомнительными связями. Теперь ему хотелось только одного – уйти домой, лечь в постель и никого не видеть. Ум его был в смятении, окружающий мир вдруг оказался непонятным и враждебным.

- Вон, вон, вон! – истерично закричал он и вскочил на ноги.

- Вон, так вон, - хладнокровно произнес Котов. – Я, кажется, ясно высказался, - и направился к выходу.

 

Проходя через двойные двери кабинета, его сознание снова претерпело метаморфозу в обратную сторону. Он мгновенно опять стал прежним Николаем Владимировичем Котовым, и потому Изольда увидела на лице выходящего из кабинета заместителя какое-то крайне глупое выражение недоумения и растерянности. Для всегда уверенного в себе, с демонстративным чувством собственного достоинства Николая Владимировича это было так необычно, что Изольда, несмотря на собственный душевный раскардак, чуть не рассмеялась.

Что-то у нас сегодня творится непонятное, подумала она, но развить мысль не успела, так как в приемной образовалась Алла Витальевна Рудик – главный экономист департамента.

- У себя? - кивнула она на кабинет Бубинкина и, не дожидаясь ответа, открыла первую дверь.

- Да, проходите, - как можно приветливее пригласила Изольда. И опять смесь злорадства и любопытства шевельнулась в ее душе. В этом не было ничего удивительного – главный экономист, в отличие от других, не только не скрывала, но и всячески подчеркивала свою неприязнь к Изольде, даже в присутствии самого шефа.

Сейчас и ты, старая перечница, свое получишь, подумала Изольда. В мысленной характеристике своей недоброжелательницы она, конечно же, была не права. Алле Витальевне не исполнилось еще и сорока. К тому же она была общепризнанной красавицей и выглядела значительно моложе своих лет. Но у юности свои точки отсчета.

Алла Витальевна находилась в кабинете Бубинкина минут десять и вышла оттуда с совершенно безумным выражением лица. Несвойственной ей деревянной походкой она прошествовала через приемную и стала открывать дверь не в ту сторону. Дверь, естественно, не поддавалась. Алла Витальевна удвоила усилия. Безуспешно! Она обернулась с немой мольбой о помощи. В глазах ее стоял такой ужас, что Изольда содрогнулась и даже посочувствовала своему недругу.

«Ну, дела!» – еще раз удивилась она, выпустив, наконец, Аллу Витальевну из приемной. И как-то незаметно ее собственное отчаяние заслонилось текущими, из ряда вон выходящими, событиями.

Между тем, после откровений Аллы Витальевны, Бубинкин был на грани умопомешательства. Он уже даже не возмущался, а молча слушал, уставившись мимо нее куда-то в одну точку. То, что происходило у него в кабинете, не укладывалось в рамки понимания. Собственно, он и не пытался анализировать. Да и что тут можно было понять, если его верная соратница, которая была одной из самых посвященных во всех его делах, вдруг разразилась обличительной речью в его адрес. Все мероприятия по использованию бюджетных денег она назвала махинациями и наглым обиранием нищих пенсионеров.

«Раньше надо было думать, - мысленно воспротивился Бубинкин. – Ты сама, милочка, принимала во всем этом самое активное участие. Да и поимела с этого немало». Но озвучить эти свои мысли у него не было никаких сил.

Его совершенно убивала не столько суть откровений своих подчиненных, сколько сам факт. Он допускал, что они могут в себе таить самые крамольные мысли, и даже, может быть, высказывать их за глаза в своем кругу. В конце концов, его не очень бы выбило из равновесия, если бы кто-то один взбрыкнул, как не так давно Артур Самойлов, и попытался бы резать правду-матку ему в глаза. Но это массовое умопомраченье было выше его понимания. Да, предчувствие его не обмануло, и это обстоятельство тоже мучительно усугубляло его умственную и душевную растерянность.

Он позвонил в гараж и хриплым, не своим голосом сообщил водителю, что сейчас едет домой, и чтобы машина была у подъезда. Бубинкин поймал себя на мысли, что с затаенным страхом ожидает и от водителя Гены какой-нибудь гадости уже по телефону. И когда тот, как обычно, отрапортовал, что сию секунду выезжает, даже почувствовал облегчение.