Обо всём

БЫТ ВОЙНЫ
Подборка бытовых впечатлений о происходящем в ДНР от одного из местных военнослужащих.

"Зарисовки из Донецка. Мои разговоры с армейским товарищем, проживающим в Донецке. Не всё из изложенного вписывается в нарисованные СМИ слащавые или, наоборот, ужасные картины действительности. Долго размышлял в какой форме изложить состоявшийся разговор двухнедельной давности. Не придумал ничего лучшего, чем изложить его в форме монолога и ответов на мои вопросы, как я записывал их на бумаге. Чтобы не навредить и не подставить под неприятности, минимально упоминаю названные им места дислокации, боёв и позывные.

1. Деньги

Самый больной вопрос. Денег не хватает. Ни рублей, тем более — гривны. Курс 2:1 в ДНР, у менял и вообще. С января по апрель прошла волна сокращений в республиканской гвардии.

Повезло тем, кто остался кадровым. Обычно, первый батальон кадровый, остальные вроде бы числятся, но не кадровые. Платят только кадровым. Полковник, комбриг — 22 тысячи рублей, сержант — не больше 10 тысяч. Добровольно-принудительно заставляют делиться с некадровыми, «для поддержания их штанов» — на руки реально выходит около 60%. В марте, перед увольнением получил на руки 6200 рубасов. Хоть что-то. Одному можно было бы жить, если бы не цены. Всё-таки они повыше, чем в Укропии. Хорошо, что хоть своих отправил в Курск, к тестю. Иначе — жопа. Начфин крыса. Пацаны, которые не в кадре, говорили, что им нихера не перепало от тех 40 %, которые забрали у нас. Попробовал возбухнуть, сразу настучали новому комбату. Вызвал в штаб вместе ротным, мозги вправляли, достали мою февральскую объясниловку за канистру соляры, которую толкнул, чтобы маме купить лекарства. Тогда совсем не платили. Комбат тогда ещё был старый, зампотех тоже, меня знают как облупленного — не дали хода, а объясниловка, как назло, где-то завалялась. Новые, щенки эти сопливые, припомнили старый грешок. Не сдержался, высказался, что кто-то быкует, шикует, а у меня денег на хлеб нет, маманя весь мозг выела. За начфина, этого барыгу очкастого тоже высказался. Раньше, когда служили при Союзе, кем начфин был? — чмошником, из нарядов не вылазил. А теперь — царь и бог. Новый комбат пришёл и начфина своего подтянул, понял для чего? — дерибанить бабки и кидать пацанов. В общем, захотели меня зачмырить, а я сам написал рапорт и уволился. Всё равно бы зачмырили или подставили.

2. Оружие

С этим всё строго. Укропы сначала рассказывали, что у нас тут в Донецке банды гуляют. Ничего подобного. Штатное оружие всё в ружпарках, выдается, если едешь на боевые или заступаешь в караул. Когда увольнялся, автомат сдал. Очень сильно не хватает магазинов. По-старому: на один автомат два магазина. В бою это ничего — вылетают за 5 минут боя. Главное разжиться ещё несколькими магазинами, иначе на передке делать нечего. Патронов хватает, новые хуже старых, советских — частые осечки и высеры. Первый автомат выдали, когда пошёл в ополчение, последний с подствольником — в декабре. Всего поменял четыре, когда переводился из одного подразделения в другое. В первом бою подобрал укроповский АК-74, весь в крови, хотел заныкать, но пришлось сдать в общак. В общак роты сдают всё трофейное оружие, рации, снаряжение, броники, бинокли, ПНВ, каски, разгрузки. Типа — внештатное. Куда оно потом девается ходят разные слухи. Знаю случаи, когда пацанам, взамен побитого, выдавали что-то из общака, но не из ротного. Гранаты, Эф-ку, к примеру можно купить в Донецке за 400 -600 гривен, патроны тоже — без проблем. Но если поймают, попадёшь «на подвал» (в МГБ), и в самом лучшем случае пойдешь рыть окопы, в худшем, если это бизнес в системе — расстреляют. Пацаны мои с передка рассказывали, что недавно укроповская мина прямым попаданием угодила в их блиндаж с боекомплектом, разнесло всё в хлам, хорошо, что никого поблизости там не было. Они должны были строить один большой, а построили 4 малых блиндажа — рассредоточили боезапас. Списали всё: с этого и остальных трёх блиндажей. Оружием, конечно, втихаря приторговывают, но не штатным. Этим никто не рискует. Пока не разобрались с казаками, те на оружии делали бизнес чуть ли не явно. После нового года Захар своим распоряжением запретил появляться в городе с открытым оружием, если это не связано со службой. Военная полиция постоянно проверяет, очень жёстко даже если ты в форме с автоматом. Не знаю, какие там исключения, но две недели назад возле «Амстора» сам видел Моторолину жену в окружении четырёх охранников с автоматами. Все говорят об укроповских диверсантах, может это так надо.

3.Захарченко — Абдулла, Плотницкий — Джавдет

К Захару относятся по-разному. Кто-то попрекает его четырьмя крестами, кто-то тем, что иногда бухает. Но по-любому достойный, смелый мужик. Когда, год назад в аэропорту был первый бой и от «дружеского огня» погибли ополченцы, он единственный поехал туда разруливать ситуацию. На передке видел его чаще других. Настоящий воин! Уважаю. Плотницкий — барыга, подлец и сцыкло, каких поискать. Пацаны от «Лешего» рассказывали, какие он на металлоломе бабки поднял, как пацанам и командирам с боевым опытом предлагал идти рыть окопы и собирать железо за тарелку супа, — просто атас. У нас ( в ДНР) всякое бывает, зачастую несправедливо, но не могу себе представить чтобы Захар брякнул что-то подобное. Захара зауважал, когда увидел его вблизи первый раз. Приезжал с какими-то «шишками» из Генштаба. Не поверишь, за футболку. На нём была футболка, стираная много раз, с растянувшимся воротником, а «шишки» эти все — форма с иголочки, новьё, расфуфыренные такие, понтовые. Захар, по его должности, мог бы тоже одеться с нуля, а приехал по-простому. Мы все зачумленные, грязные, рваные, вонючие. Один полкан из тех, с кем он приехал, начал гомнякать насчёт нашего внешнего вида, так Захар ему быстро хавальник прикрыл, а на следующий день нас в располагу отправили — отдыхать и мыться. Захарченко — воин, Плотницкий — трус. У меня, что ли, чуйка такая, что боров Плотницкий под укропов стелется. Не знаю, как объяснить это, но скоро он проявит себя, увидишь.

4. Командиры

Когда всё началось, если бы не наши командиры, укропы бы нас смели. Почти все командиры были местными, мы знали друг-друга по гражданке. Не было чинопочитания, дурки всякой. На боевых каждый показал себя, кто-то мужиком, кто-то гомнюком. Почти у все нарушена психика: вчера ешё человек был с тобой, а сегодня смотришь на его оторванную руку под кустом. Я тогда ненавидел весь мир. С тех пор голова постоянно болит, спасаюсь — то цитрамон глотну, то травы курну. Ребята, те кто остались в штате, спиваются.
Сам, слава Богу, сам не видел, пацаны рассказывали: Жабуньки, кладбище артиллерией перепахано — ограды перекорёжены, гробы полусгнившие из ям торчат. Нормальный командир входил в положение, понимал, как батя: успокоит, поговорит по душам. Да и смотрит какой ты по психике: не пошлёт на передок если видит, что тебя трясёт. Эти новые, нарванные какие-то, молодые все. На располаге задолбывают всякой хернёй: полдня можешь ящики переставлять, полдня территорию подметать, ещё мозги высушивают. Поэтому никто не хочет ехать на располагу, — на передке никто не выносит мозги, хоть и опасно. Когда возил нового комбата, приезжаю на передок, а пацаны все в жопу пьяные. Раньше, летом прошлого года, такого не было — на передке вообще был сухой закон: каждый знал «пьяный в карауле — это твоя смерть». Советники поменяли командиров и порядка не стало. Люди погибли, артподготовка стала безразлична, нервы сдают, когда через тебя идёт «ответка»: стояла хата, бац и нету её, куча балок, дранки и облако пыли. Наши по укропам шмаляют, абы побыстрее: отстреляли боекомплект куда попало, ну, чтобы отстрелять, а потом сказать: «Снаряды кончились, отходим». На той стороне то же самое, — стреляют абы побыстрее, — гибнут мирные люди. Это «дырявая война» какая-то: было бы хоть какое-то движение, нам люди в Донецке уже в спину плюют, потому что не можем отбросить укропов за Авдеевку. Команды нет. Опять же — кто командиры? Так скажу, эта «дырявость» выгодна России — показать, что укропы бьют мирных людей. А отбросят укропов за Авдеевку,- хоть в Донецке спокойно станет. никто не понимает почему нет команды. Но тоже идти вперёд, — так получится как в Дебальцево — ни одного дома целого. Укропы вообще становятся в огородах у людей, наши иногда тоже. В Адеевке поставили на детскую площадку,- пофиг, что ответка прилетит туда. Новые командиры пришли, — порядка никакого, понтов много. В Дебальцево хоть бы кто сказал молодым пацанам, что нельзя жгуты (кровеостанавливающие) наматывать на приклад. Пацаны жгуты на приклады понамотали, а когда понадобилось, они разваливаются, трескаются — сколько людей погибло из-за того, что пацаны не смогли или не знали как остановить кровь. Аптечки тоже никто не проверяет, морфина и антишоковых (препаратов) ни у кого не найдёшь. Погранец, Валерчик, ты его знаешь, получил ранение на Красном Партизане, еле спасли — жгут полопался.

5. Быт

У хохлов есть слово «скрутно», так оно и есть. Пока служил, дня не помню, чтобы не хотелось жрать. То, что на располаге в столовке дают, это жуть. Варят суп, на 50 литровый бак, прикинь, одна банка тушёнки, ячка или крупа «турист», борщёвая заправка. Морковки нет, лука нет, иногда десяток картошек. Поменять нельзя, хотя ячки этой из российской гуманитарки завались. Подошёл к поварам, говорю: поменяйте или продайте эту ячку, купите свиную голову, чтобы хоть какой-то навар был. Оказывается нельзя. Пока ездил на бусе, 1-2 канистры соляры в неделю были моими — что-то подкупал, когда денег не платили. А пересел на УАЗик с новым командиром, — полный голяк. Приедешь поздно, если в столовке не оставили, то даже какого-то печенья, чтобы с чайком перекусить, веришь, не было. В желудке бурчит, спать не могу, а этому новому комбату пофиг, жрал я что-то или нет. Пацаны знакомые с Луганска говорят, что у них такая же фигня с этими новыми командирами. Когда ещё был старый комбат, я как-то выкручивался и его не подводил: кому-то песка краснолиманского подкинешь, кому-то что-то перевезёшь. Машина песка в Донецк — 1200 гривен. Маме что-то подбрасывал из этого. Тогда ко мне напрямую звонили люди, просили. Пока служил, набил концы: теперь люди звонят мне, а я армейским пацанам, тем, кто на грузовых имеет такую возможность. С бензином, соляркой стало получше. Они у нас дешевле, чем в Укропии — 18 гривен, а у них — 22. Газ — 9-50, пропан, тоже дешевле. А в магазины заходишь — нема ничего, — блокада. Только не пойму, мороженое как-то из России везут: пломбир, российское, ростовское, две вафельки — 9 гривен 30 копеек. По качеству лучше украинского, но это что самое нужное? Кто-то бабки поднимает. С запчастями, если заказывать, проблема жуткая. Раньше через знакомых в Дружковке заказывали. Они для нас по Интернету и через «Новую Почту», а потом таксистами сюда передавали. Подороже получалось, но и цены здесь ( в ДНР), понимаешь, другие. Теперь — жопа, только разборки, если найдёшь. Заказов мало, если бы, как раньше в гараже, а не на фирме, был бы полный писец.

6. Бабы

По-разному. Хуже всего пацанам, кто пошёл в ополчение, а жёны остались на укровской территории или как в Славянске, который заняли укропы. Прикинь 90 км расстояние между мужем и женой, а встретиться не могут больше года. Бабы бесятся, знаю несколько случаев, когда бабы на развод подали. Раньше жён сюда пропускали, баб вообще мало проверяют. То ещё как-то некоторые виделись. С февраля стало опасно: сюда ещё приехать можно, обратно — проблемы. А сейчас даже по пропускам не пускают. Бабы, которые местные, так те в кайфе: изголодавшийся мужик в увольняху и с порога — «Давай!». Такие как я и те у кого жёны в Укропии, им завидуют. У меня хоть два раза получалось к своим в Курск съездить на пару дней, но всё равно мало. В посёлках бабы мужиков заменили — косят, ремонтируют, хозяйство ведут, пока муж служит. Советники, все кто военные, говорят, что у них у всех проблемы семейные: жёны бухтят — мысли разные дурные бабам в голову приходят. Задалбывают звонками, ревностями, а те выехать не могут. Говорят: у нас в России бабы балованные, дуреют от нечего делать, ваши получше, без этих заскоков. Как только на передке жара спала, в ополченские батальоны потянулись жёны и дочки командиров, в основном в обслугу (кладовщицы, кухня, канцелярия). Большинство так и остались. Молодые девки, кто учился до войны в институтах, посваливали на гражданку в марте-апреле. Одна тогда ко мне, перед самым увольнением стелилась, спрашивает «сколько мне лет». Сбрехал, что 35 и задул ей под хвост на располаге. Всё боялась, что комбат-папа узнает, предупреждала, просила чтобы всё было так как будто ничего не было. Мне то что.., только шишка пару дней огнём горела. Но есть бабы, которые воюют не хуже мужиков, а то и получше. У нас командир артдивизиона была такая, требовательная ужас, но и справедливая. Она с нами с лета. Осталась в кадре, ещё служит. А мужик у неё сопля-соплёй, бухарик. Пару месяцев посачковал в располаге и уволился вместе со мной. Видел этого хмыря недавно, бутылки собирал, сделал вид, что меня не узнал. На укроповской территории есть бабы, что под нациков ложатся, кто за бабки, кто по природе своей бл***кой. Разные истории об этом рассказывают. Скорей бы это всё закончилось."

Источник тут: http://voffka.com/archives/2015/06/22/101628.html

По данным на апрель 1941 года, в тюрьмах НКВД содержалось 2500 женщин с малолетними детьми до 1,5 лет, в лагерях и колониях находились 9400 детей до четырех лет. В тех же лагерях, колониях и тюрьмах было 8500 беременных женщин, около 3000 из них — на девятом месяце беременности.

Грудной младенец в следственном изоляторе, запертый в камере вместе с матерью, или отправленный по этапу в колонию — обычная практика 1920-х – начала 1930-х годов. «При приеме в исправительно-трудовые учреждения женщин, по их желанию, принимаются и их грудные дети», — цитата из Исправительно-трудового кодекса 1924 года, статья 109. «Шурку обезвреживают. <...> С этой целью его выпускают на прогулку только на один час в день и уже не на большой тюремный двор, где растет десятка два деревьев и куда заглядывает солнце, а на узкий темный дворик, предназначенный для одиночек. <...> Должно быть, в целях физического обессиления врага помощник коменданта Ермилов отказался принять Шурке даже принесенное с воли молоко. Для других он передачи принял. Но ведь то были спекулянты и бандиты, люди гораздо менее опасные, чем СР Шура», — писала в злом и ироничном письме наркому внутренних дел Феликсу Дзержинскому арестованная Евгения Ратнер, чей трехлетний сын Шура находился в Бутырской тюрьме.
Рожали тут же: в тюрьмах, на этапе, в зонах. Из письма председателю ЦИК СССР Михаилу Калинину о высылке семей спецпереселенцев из Украины и Курска: «Отправляли их в ужасные морозы – грудных детей и беременных женщин, которые ехали в телячьих вагонах друг на друге, и тут же женщины рожали своих детей (это ли не издевательство); потом выкидывали их из вагонов, как собак, а затем разместили в церквах и грязных, холодных сараях, где негде пошевелиться».

Забеременеть женщина могла и в заключении: будучи изнасилованной другим заключенным, вольным работником зоны или конвоиром, а случалось, что и по собственному желанию. «Просто до безумия, до битья головой об стенку, до смерти хотелось любви, нежности, ласки. И хотелось ребенка — существа самого родного и близкого, за которое не жаль было бы отдать жизнь», — вспоминала бывшая узница ГУЛАГа Хава Волович, осужденная на 15 лет в возрасте 21 года. А вот воспоминания другой узницы, родившейся в ГУЛАГе: «Мать мою, Завьялову Анну Ивановну, в 16–17 лет отправили с этапом заключенных с поля на Колыму за собранные несколько колосков в карман... Будучи изнасилованной, моя мать 20 февраля 1950 года родила меня, амнистий по рождению дитя в тех лагерях не было».

Были и те, кто рожал, надеясь на амнистию или послабление режима.
Но освобождение от работы в лагере женщинам давали только непосредственно перед родами. После рождения ребенка заключенной полагалось несколько метров портяночной ткани, а на период кормления младенца — 400 граммов хлеба и суп из черной капусты или отрубей три раза в день, иногда даже с рыбьими головами. В начале 40-х в зонах стали создавать ясли или деткомбинаты: «Прошу Вашего распоряжения об ассигновании 1,5 миллиона рублей для организации в лагерях и колониях детских учреждений на 5000 мест и на их содержание в 1941 году 13,5 миллионов рублей, а всего 15 миллионов рублей», — пишет в апреле 1941 года начальник ГУЛАГа НКВД СССР Виктор Наседкин.

В яслях дети находились, пока матери работали. На кормление «мамок» водили под конвоем, большую часть времени младенцы проводили под присмотром нянечек — осужденных за бытовые преступления женщин, как правило, имевших собственных детей. Из воспоминаний заключенной Г.М. Ивановой: «В семь часов утра няньки делали побудку малышам. Тычками, пинками поднимали их из ненагретых постелей (для «чистоты» детей одеяльцами их не укрывали, а набрасывали их поверх кроваток). Толкая детей в спинки кулаками и осыпая грубой бранью, меняли распашонки, подмывали ледяной водой. А малыши даже плакать не смели. Они только кряхтели по-стариковски и — гукали. Это страшное гуканье целыми днями неслось из детских кроваток».
«Из кухни няня принесла пылающую жаром кашу. Разложив ее по мисочкам, она выхватила из кроватки первого попавшегося ребенка, загнула ему руки назад, привязала их полотенцем к туловищу и стала, как индюка, напихивать горячей кашей, ложку за ложкой, не оставляя ему времени глотать», — вспоминает Хава Волович. Ее дочь Элеонора, родившаяся в лагере, первые месяцы жизни провела вместе с матерью, а затем попала в деткомбинат: «При свиданиях я обнаруживала на ее тельце синяки. Никогда не забуду, как, цепляясь за мою шею, она исхудалой ручонкой показывала на дверь и стонала: „Мамыця, домой!“. Она не забывала клоповника, в котором увидела свет и была все время с мамой». 3 марта 1944 года, в год и три месяца, дочь заключенной Волович скончалась.

На пороге войны: талибы готовятся к осаде Таджикистана

Из Таджикистана приходят очень тревожные новости. Вооруженные формирования движения «Талибан», продвигаясь по территории Афганистана, взяли под свой контроль почти 80% провинции Бадахшан, граничащей с Таджикистаном, сообщает

ТАСС со ссылкой на представителя таджикских спецслужб. «В настоящее время отдельные отряды террористов приблизились к границе с Таджикистаном на расстояние нескольких километров, что не может не вызывать озабоченности у Душанбе», — цитирует агентство представителя таджикских спецслужб. По мнению заведующего центром изучения региональных конфликтов и Афганистана Косимшо Искандарова, сообщения о захвате талибами 80% территории провинции Бадахшан, граничащей с Таджикистаном, далеки от истины. В интервью Радио Озоди он подтвердил информацию о присутствии в Бадахшане, Кундузе и Тахаре групп боевиков, целью которых является дестабилизация ситуации на севере Афганистана. По его словам, «они перебрались в этот регион вместе со своими семьями из Северного Вазиристана в Пакистане».

Косимшо Искандаров считает переброску групп террористов на север соседнего государства запланированной акцией, которая, по его предположению имеет целью напугать Россию и Китай. «Но предположения о том, что они прорвут границу, не верны. И Россия, и страны Центральной Азии приняли меры безопасности. Важно то, что эти группы не смогут закрепиться на территории стран региона до тех пор, пока там не будет оппозиционных групп. Таких групп внутри нет», — отметил Искандаров. Представителя таджикских спецслужб считает, что у талибов пока нет намерения пересекать государственную границу с Таджикистаном. Тем не менее, «в качестве превентивных мер на отдельных, наиболее уязвимых, участках создана вторая линия обороны силами подразделений вооруженных сил страны».

«Отдельными, наиболее уязвимыми, участками» можно признать часть Горного Бадахшана, Хатлонскую область и маршрут Тахар-Тавильдара-Гарм вдоль границы горных массивов Бадахшана. Самой уязвимой является Горный Бадахшан. Противостояние этого отсталого края с центральными властями Республики Таджикистан, началось далеко не вчера. Ещё в начале девяностых, когда весь Таджикистан начала сотрясать гражданская война 1992-1997 годов, местные лидеры в Хороге, большей частью связанные с криминалом, хотели превратить эту область в независимое государство, которое будет жить по сугубо исламским законам с возможным введением судов шариата. Международные обозреватели и военные эксперты связывают события в Горном Бадахшане с явной активизацией в Афганистане боевых действий, связанных с давним афгано-пакистанским конфликтом, тлеющим на границах этих государств больше века. Его причиной является нерешенность пограничного вопроса между странами по так называемой «линии Дюранда», никогда не признаваемой пуштунами. «Зона свободных племен» потому и была названа так англичанами, что афганцы в момент определения западных рубежей Британской Индии, куда входили нынешние Индия и Пакистан, не признавали никаких границ, кочуя со своими стадами по Сулеймановым горам и отрогам Гиндукуша сразу в двух странах.

С уходом Великобритании из Индии в 1947 году эти проблемы «по наследству» перешли к Пакистану и Афганистану. В 2007 году пакистанский Вазиристан стал своеобразным «государством талибов», постоянно подпитывающим боевые действия с миротворческими войсками ISAF и афганского правительства в восточных и юго-восточных провинциях Афганистана. Думается, что это обстоятельство является одной из причин усиления напряженности вокруг Горного Бадахшана. Обращает на себя внимание и появление в афганском Бадахшане новой «таджикской» вооруженной группировки «Ансар уль-Уллох». Эксперт по вопросам безопасности Ю. Е. Федоров дает ей такую характеристику: «Суть её в том, что небольшая группа, от нескольких десятков до двух-трех сотен человек, проникает извне на территорию страны, в которой планируется захват власти, создает базу в труднодоступной местности — в горах или джунглях, развертывает террористические действия, ведет пропагандистскую кампанию среди местного населения, постепенно расширяет контролируемый ею анклав, привлекает к себе население окружающих районов и оппозиционно настроенные элементы из других частей страны и в конечном итоге наносит поражение правительственным силам и захватывает страну».

События в Бадахшане так и остались бы событием, касающимся Таджикистана и Афганистана, если бы никак не затрагивали интересы нашей страны. 14 мая около 500 военнослужащих десантных войск России прибыли в Таджикистан для участия в военных маневрах стран Организации Договора о коллективной безопасности (ОДКБ). Переброшенные накануне из Ивановской области на аэродром Душанбе, они преодолели более 200 км по маршруту Душанбе — Шаартуз (в 30 километрах от афганской границы), и сосредоточились на полигоне «Харбмайдон», сообщает управление пресс-службы Минобороны России. Десантники уже приступили к развертыванию пунктов управления и полевого лагеря. Совместные учения этой организации на этот раз начались внезапно, без предварительного предупреждения, чтобы показать степень готовности вооруженных сил этих стран к непредвиденным обстоятельствам. Как сообщает пресс-служба ОДКБ, часть сил и средств смешанным способом совершила перегруппировку на территории Таджикистана, где сосредоточились в районах предназначения. Контроль за ходом работы командования Коллективных сил оперативного реагирования (КСОР) осуществляет генеральный секретарь ОДКБ Николай Бордюжа совместно с оперативной группой Объединенного штаба ОДКБ. Они проинспектировали полигон «Харбмайдон», на юге Таджикистана, где развернут полевой лагерь и сосредоточены прибывшие контингенты КСОР. Он создан и оборудован совместно с личным составом российской 201-й военной базы, которая тоже интенсивно готовится к боям. Она усилена новой боевой техникой, пополнена личным составом, и с бригадной структуры переведена на дивизионную.

Николай Бордюжа отметил хорошую подготовку частей и подразделений КСОР, которые в соответствии с планом проверки провели перегруппировку в течение полутора суток и были переброшены в Таджикистан. Всего в военных маневрах задействовано более 2,5 тыс. военнослужащих, около 200 единиц вооружения и военной техники (включая БТР и БМД), около 20 боевых самолетов и вертолетов и 30 воздушных судов военно-транспортной авиации. На марше передовые отряды и вертолеты армейской авиации вели разведку маршрутов, осуществлялась инженерная разведка. Отрабатывалось противодействие диверсионным группам и средствам авиационного нападения. На труднопроходимых участках дорог и горных перевалах разведывательные подразделения использовали беспилотные летательные аппараты для выявления возможных условных диверсионных групп и непреодолимых участков местности. Подразделения контингентов КСОР на маршах в реальном режиме времени обменивались информацией разведывательных подразделений и технических средств разведки, в том числе беспилотных летательных аппаратов.

СПРАВОЧНО

Вооруженные силы Таджикистана занимают 81-ое место в обновленном рейтинге мощнейших армий мира (Global Firepower Index). В него вошли 126 стран мира. Составители рейтинга подсчитали, что на вооружении армии Таджикистана имеются 37 танков, 46 прочей бронетехники, 10 единиц артиллерийских орудий, 3 единицы системы ракетных систем залпового огня. Кроме того, в распоряжении Вооруженных сил Таджикистана 25 самолетов, 15 транспортных самолетов и 4 тренировочных, а также 20 вертолетов и 6 ударных вертолетов.

Первая десятка самых мощных в военном отношении государств выглядит следующим образом: США, Россия, Китай, Индия, Великобритания, Франция, Германия, Турция, Южная Корея и Япония. Последние места заняли Мали, Мозамбик, Сомали. Среди стран Центральной Азии наиболее мощной армией располагает Узбекистан, который занимает в рейтинге 54-ое место. Казахстан находится на 66-ом, Кыргызстан — на 78-ом и Туркменистан на 90-ом месте.

Архимандрит Константин (Зайцев)
Как принята была крестьянская воля в 1861 году
Глава из книги «Чудо Русской истории»

Я село въезжаю, —

Мужики попались.

- Бог на помощь, братцы!

Воли-то дождались?!

- За привет спасибо,

- И в затылке чешут.

Не всегда, знать воля

Радует и тешит.

«Век». 1860 г

«Утром 19 февраля Государь со всей Царской Фамилией был у обедни в маленькой церкви Зимнего Дворца и по окончании богослужения прошёл оттуда в комнаты Императрицы, где все они пили чай и завтракали. От Императрицы Государь отправился один к себе в кабинет и приказал камердинеру распорядиться, чтобы церковь опять отперли и чтобы в ней никого не было, даже ни священников, ни причетников. Вскоре потом он прошёл в церковь и оставался в ней один около двадцати минут. Сторож, незаметно для него спрятанный за коридорными дверями, ожидал его выхода. Из церкви Государь шёл необыкновенно скорым, торопливым шагом и с видом решимости, никогда прежде в нём не замеченной. По возвращении в кабинет, он тотчас сел за бумаги и начал их подписывать одну за другой, а всех подписей требовалось, говорят, тридцать пять. По подписании их, ни мало не медля, отправил бумаги с фельдъегерем к Буткову».

Так описывает современник утро 19 февраля 1861 г., когда завершено было дело освобождения крестьян от крепостной зависимости — дело по важности не имевшее равного в русской истории и бывшее в значительной мере личным делом Государя. Он чувствовал удовлетворение и радость… Он прошёл к своей любимице, семилетней Великой Княжне Марии Александровне. «Я хотел расцеловать свою дочь в этот лучший день моей жизни», — говорил он впоследствии.

Не мог он не вспомнить в этот великий день и о своём отце, который, по преданию взял с него на смертном одре слово освободить крестьян. На прогулке в коляске он на несколько минут становился перед памятником «Незабвенному», накануне (в годовщину кончины) украшенному цветами: мысленно он соединился с тем, кто лучше, чем кто бы то ни было другой, способен был понять владевшие им чувства.

Никто в столице не знал о совершившемся: дело подготовки освобождения крестьян держалось в строжайшей тайне. Печатание положений и Манифеста шло с лихорадочностью. В помощь казённым типографиям были привлечены частные. Набор развозили по ночам в придворной карете с охраною. Служащие и рабочие связаны были обязательством ничего не разглашать. При всяком выходе из типографии они подвергались обыску. Листы печатались в типографии Второго Отделения и в Сенатской типографии. С 12 февраля началась фальцовка и брошюровка в залах Первого Кадетского корпуса (в тех самых, где, как известно, происходили заседания Редакционных комиссий). Там же Положения и Манифест укладывались в кожаные чемоданы в полтора аршина длиною и в лубочные ящики в два аршина длиною. Все залы корпуса были завалены печатною бумагою — обучение кадет гимнастике и фронту было прекращено.

В народе циркулировали слухи, назначавшие то на один, то на другой день объявление «воли». Говорили и о 19 февраля [1], но 17 февраля появилось официальное оповещение о том, что 19 числа никакого правительственного распоряжения по крестьянскому делу не будет. Зато 18-го — в другом официальном издании появилось сообщение, что «в предстоящие дни молитвы и поста совершится давно ожидаемое народом событие». Это не препятствовало тому, что всякие разговоры о предстоящей «воле» оставались строжайше запрещены. Чуть ли не накануне опубликования Манифеста два дворника за такие речи были схвачены и в самый день «объявления воли» якобы подвергнуты телесному наказанию.

День опубликования Манифеста был приурочен к дате, имеющей значение символическое — к последнему воскресенью перед постом, к так Называемому «прощёному воскресенью». Оно приходилось на 5 марта.

Ночью манифест развозили по церквам с предписанием священникам молчать и никому не показывать до обедни. В девять часов утра распространилась весть, что расклеено объявление на углах от имени генерал-губернатора, сообщавшее о великом событии и о том, что раздают Манифест…

С особой торжественностью должен был быть объявлен Манифест в Исаакиевском соборе, где должно было быть совершено митрополичье служение, и куда был приглашён дипломатический корпус. Только иностранные дипломаты, генерал-губернатор и духовенство были приготовлены к тому, чтобы услышать знаменитый отныне Манифест: для молящихся чтение его было неожиданным…

Как провёл этот знаменитый день Государь? Утром Великая Княжна Мария Александровна выбрала сама между своими образами образ Благовещения и принесла в подарок отцу. По свидетельству близкой к Царской Семье графини А. Д. Блудовой, девочка в этот день особенно была ласкова с отцом, обнимала и целовала его беспрестанно. Государь поехал с нею в крепость на могилу отца помолиться там, а потом катался с нею в открытом экипаже. Около Летнего Сада народ окружил и приветствовал его.

Не мог Государь не поделиться своими чувствами с представителями армии. Он поехал на развод в Михайловский манеж. По окончании развода с церемонией внезапно раздался громкий, как бы слегка надтреснутый голос Государя: «Господа офицеры, ко мне!» Все бросились к Государю и окружили его кольцом: никто в Манеже ещё не знал о совершившемся событии. Государь сказал примерно следующее:

«Сегодня я приказал объявить Манифест о помещичьих крестьянах. Первый шаг к перемене их быта сделан дворянами, вашими отцами и братьями; между вами также есть помещики; следовательно, вы все мне сочувствуете, и я надеюсь, что вы по-прежнему будете служить верою и правдою и охранять Престол, а я всегда привык мою верную гвардию…" Всего нельзя было расслышать, так как Государь говорил волнуясь, невнятно, скороговоркою, глотая многие слова и притом со слезами на глазах. Речь Государя произвела потрясающее впечатление: даже враждебный правительству современный повествователь не мог здесь влить хотя бы каплю своего скептического яда. Что касается одного из офицеров, который сам пережил эту сцену, то он в своих воспоминаниях пишет: «Никогда не забуду я стихийного энтузиазма, охватившего офицерство после этих слов. Раздалось могучее «ура», потрясшее своды Манежа. Кепи и каски замелькали в воздухе, офицерство перемешалось в чинах и рангах, бросилось к Царю. Его подняли на руки и вынесли на площадь в сани».

Для всех ли был Манифест такой радостью? Государь прекрасно понимал, что нет. Недаром мудрый митрополит Московский Филарет, которому было предоставлено окончательно отредактировать составленный Ю. Ф. Самариным текст Манифеста, опустил слова: «В сей радостный для Нас и всех верноподданных Наших день», — и так мотивировал этот многозначительный пропуск: «Не упомянул я о радости, чтобы от лица Царя не было произнесено слово, которому не сочувствовали бы многие из верноподданных».

Государь прекрасно отдавал себе отчёт в том, что его авторитет и популярность в значительной степени поколеблена среди дворян. Но как примет крестьянство своё раскрепощение от лежавшего на нём веками ига?

Государь был прозорливее своих советников. Он более трезво, чем они, оценил обстановку, в которой протекала Реформа. Он понимал, что она не может пройти спокойно, безмятежно. В своё время обсуждалась мысль о том, чтобы к моменту введения в жизнь Положения, Россия была разделена на генерал-губернаторства и чтобы, таким образом, на местах заблаговременно оказались люди, обладающие полнотою власти и способные справиться со всеми возможными затруднениями. Этот проект встретил решительное сопротивление со стороны министра внутренних дел Ланского, действовавшего под прямым влиянием Н. А. Милютина[2], духовного отца Реформы. Ланской представил записку, в которой доказывал ненужность проектированной меры: народ спокойно, с верою в Царя ждёт Реформ, и новая власть только затруднит правильное её проведение. Безмятежная уверенность Ланского вызвала гневливые реплики Государя, едва не побудившие к отставке почтенного старца. В частности, против фразы доклада о том, что «народ не только не сопротивляется, но вполне сочувствует распоряжениям правительства», Царь написал: «Всё это так пока народ находится в ожидании, но кто может поручиться, что, когда новое положение будет приведено в исполнение, и народ увидит, что ожидание его, то есть свобода, по его разумению, не сбылись, не наступит ли для него минута разочарования? Тогда уже поздно будет посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надо, чтобы они были бы уже на местах… Если Бог поможет, и всё останется спокойно, тогда можно будет отозвать всех генерал-губернаторов, ибо всё войдёт опять в законную колею».

Государю не удалось провести повсеместно устроение генерал-губернаторств, но он не отказался от этой мысли направить на места специально им уполномоченных лиц, облечённых полнотою власти. За несколько дней до обнародования в столицах Манифеста были отправлены во все концы России флигель-адъютанты и свитские генералы, которые от лица Государя должны были сообщить народу радостную весть об освобождении крестьян. На этих близких к Государю людей должна была лечь, в первую очередь, вся тяжесть ответственности — совместно с начальниками губерний и с предводителями дворянства — по принятию мер, могущих быть вызванными той встречей, которая будет оказана на местах Манифесту и Положениям.

Государь знал, что народ ждёт от него решения его судьбы и верит в него. В Ярославле недавно народ так устремился к Царю, что смят был парад! «Я не могу не удивляться и не радоваться тому доверию и спокойствию, которые выказал наш добрый народ в этом деле…", — сказал Государь в Государственном Совете 28 января 1861 года. Но ждёт ли он того, что будет ему объявлено? Воля! Не поймёт ли народ её, как повод к неповиновению и к буйству?

В бумагах Редакционных комиссий имеется любопытный документ, давно уже преданный гласности известным историком, точнее сказать, летописцем этих Комиссий, Н. П. Семёновым: этот документ с необыкновенной силой изображает настроение крестьянства, ожидавшего Реформы. Нельзя даже сейчас без волнения читать эту записку, подписанную неким Корибут-Дашкевичем и помеченную Саратовским тюремным замком 5 апреля 1859 г. Это голос не только из каземата, но почти что из могилы, ибо автор пишет тоном человека, покончившего счёты с жизнью. Послание это дышит глубоким, проникновенным сочувствием задуманной Реформе — из глубины заточения раздаётся обращённый к правительству дружественный предостерегающий голос…

Корибут-Дашкевич ходил переодетый среди помещичьих крестьян, выясняя их мысли и взгляды. По его наблюдениям, крестьяне, после первых же рескриптов заговорили о свободе полной, безусловной. «Они ждали, что их уволят со всей землёй, и что они будут жить, как казённые, и отбывать равные с ними повинности». Начались волнения. Они затихли, когда открылись губернские комитеты. Из правительственных актов крестьяне запомнили только одну фразу — о «двенадцатилетнем сроке выкупа». Поняли они эту фразу так, что-либо они выкупят усадьбу, а землю получат даром, либо сама казна выкупит усадьбы, а землёй крестьяне будут пользоваться на правах и условиях крестьян казённых. «Изредка пролетает молва, что давно были бы уже крестьяне отпущены, да господа-то всё упрашивают Сенат и Государя, чтобы отсрочить и дать время помещикам позапастись доходами, как уже после получать не будут».

Крестьянская мысль о свободе — давняя мысль, уходящая в века. Автор записки красочно описывает, как эта мысль росла, крепла и поддерживала дух народа. Старики ходили к святым местам и приносили слова утешения: молитесь и не ропщите, говорили они народу. «Верование в освобождение от крепостного права» всё время жило в народе. Оно «тихо зрело и когда-когда — чуть вырывалось за черту сердечных тайников». Рескрипты возбудили это «верование». Но оно носит характер смутный и воплощается в формы нелепые. Слова: «крестьяне должны оставаться более или менее крепкими земле» — крестьяне объясняли так: захотят — останутся на местах, нет — уйдут на вольные степи…

Корибут-Дашкевич убеждает правительство принять меры к тому, чтобы вразумить народ. Необходимо напечатать листовки. Эти листовки необходимо раздавать во всех селениях казённых крестьян и во всех имениях помещичьих: недоверчивые крестьяне должны отовсюду слышать одно и то же. Тогда крестьяне встретят Реформу подготовленными. Иначе может быть плохо. Искру легко погасить — но в данном случае не искра, а «целая головня, тлеющая под костром до первого порывистого ветра».

Мысль о том, что необходимо крестьян подготовить к Реформе, не могла, само собою разумеется, остаться вне поля зрения правительства. Но как это было сделать? Дворянство было призвано к участию в подготовке Реформы, его представители были свидетелями того, как в процессе разработки радикально изменились сами основы намеченной Реформы. Как при таких условиях можно было заранее выработать и планомерно осуществлять систематическую программу мер по подготовлению крестьян? К тому же постепенно и дворянское общественное мнение оказалось оттеснённым. Главный Комитет задумался над тем, надо ли осведомлять общество о ходе работы, и что же получилось? Комитет высказался даже против опубликования журналов Редакционных комиссий! Деятельность по выработке основ Реформы замкнулась силой вещей в тесном кружке посвящённых. А, вспомним, какая борьба шла за эти основы, и насколько рознились мнения борющихся сторон! Надо ли при таких условиях особенно удивляться тому, что ещё в январе 1861 г. Главный комитет высказался против осведомления общества через печать, мотивируя это своё мнение, в частности, тем, что «крестьяне вообще терпеливо ожидают решения их участи».

Получался заколдованный круг. Крестьяне, действительно, ждали терпеливо. Но чего? Сможет ли народ удовлетвориться тем компромиссом, который представляла собою Реформа, казавшаяся дворянам, воспитанным на представлении о всецелой принадлежности им земли, «сполиацией» их прав, и в то же время ни в какой мере не удовлетворявшая столь же радикальному представлению крестьян о всецелой принадлежности той же земли крестьянам? Иностранцы и раньше пессимистически оценивали шансы безболезненного разрешения крестьянского вопроса, учитывая это коренное разногласие между народом и правительством в вопросе земли. Они и сейчас не изменили своего мнения. Бисмарк ждал крестьянских бунтов. Советник германского посольства Шлецер, человек умный, образованный, наблюдательный и достаточно хорошо знавший русскую историю, был того же мнения. В письмах к жене, представляющих необыкновенно интересный описательный материал, касающийся данной эпохи, он многозначительно вспоминал суждение Олеария о рабских наклонностях русского народа и приводил сентенциозно мнение Аристотеля об узаконенности для иных народов рабства. Наполеон III высказался ещё резче. Он считал всю Реформу «бредом деспотизма"…

Вместе с тем и отсрочка была уже невозможной. С одной стороны, русское образованное общество, в передовой его среде, выросло из крепостных отношений и не способно было продолжать нести бремя крепостного господства над крестьянами. С другой стороны, крестьянство начинало проявлять признаки недовольства всё с большим нетерпением. Ещё в 1840 году Тамбовский губернатор Корнилов писал по поводу местных беспорядков гр. Строганову: «Отношения помещичьих крестьян к своим помещикам, видимо, постепенно становятся жёстки и неприязненны… Мысль о свободе между помещичьими крестьянами не есть случайная, происшедшая от каких-либо посторонних обстоятельств или внушения неблагоприятных людей, а общая, постоянная, которая проистекает из самого круга законом поставленных прав и обязанностей помещиков, и отношений его к крестьянам и развилась постепенно действием времени; она выражается при всяком случае. При холере крестьяне обвиняли своих помещиков, что они отравляют ручьи и источники, во время бывших в прошлом году пожаров, что они умышленно и нарочно зажигают свои собственные деревни, которые должны поступить в казну и которые они не хотят отдавать Государю; наконец, при настоящих обстоятельствах, когда умы всех напряжены ожиданием голода, они стали требовать хлеба и надеялись, что, если помещики им не дадут требуемого количества, то их возьмут в казну, и они будут вольными». Это чувство враждебности достигало иногда такой силы, что один боевой генерал, герой Отечественной войны, Сеславин, мог утверждать о крестьянах: «Это злейшие неприятели, нежели те, которых я карал на Русской земле в знаменитую эпоху».

Конечно, недовольство не было повсеместным. Не мало было помещичьих усадеб, по отношению к которым сохранились патриархальные чувства у крестьян и владельцы которых проникнуты были самым доброжелательным чувством к своим «подданным»: справедливость заставляет подчеркнуть, что именно так называемые крепостники были сплошь и рядом заботливыми и благостными владельцами своих крестьян, болевшими за них душой и прекрасно их знавшими. Но могло ли это помешать тому, чтобы волна стихийного народного возмущения, связанного с примитивным представлением крестьян о готовящейся для них свободе, захлестнула и эти оазисы? Известный нам Шлецер так выражает в воображаемом диалоге двух крестьян практику повальной пугачёвщины, распространяемой на любимых крестьянами помещиков:

- Так, значит, мы будем свободны?

- Да.

- Скажи, что же нам делать?

- Не знаю.

- Ведь мы должны тогда убить нашего барина?

- Да, я тоже так думаю.

- Но у меня, в сущности, хороший барин.

- У меня тоже.

- Ну, так слушай, я вот что тебе предложу: ты убьёшь моего, а я твоего.

- Так и сделаем…

Тот же Шлецер, отмечая, что крестьяне, конечно, не удовлетворятся Реформой, сообщает, что помещики запасаются оружием, и спрашивает себя: будут ли стрелять войска? Для него это большой вопрос. В первый раз — да. А потом?

На стихийную волну недовольства крестьян против помещиков достаточно ясно намекал сам Государь в знаменитой речи московскому дворянству, когда он говорил о том, что лучше, чтобы освобождение произошло сверху, чем снизу. В тексте речи, собственноручно проверенном Государем, имеется такая показательная фраза: «Чувство враждебное между крестьянами и помещиками, к сожалению, существует, и от этого уже было несколько случаев неповиновения помещикам».

С какой силой вспыхнет это чувство при объявлении крестьянам Реформы? Этот вопрос не мог не висеть всей своей тяжестью на душе Царя-Освободителя.

Как встретили столицы 5 марта? М. П. Погодин, которого нельзя заподозрить в предвзятости и который сам восчувствовал освобождение крестьян, как величайший праздник (он христосовался при встрече с друзьями), так формулирует свои впечатления: «Народ вдруг не понял, не выразумел, не взял в толк, что он получает Манифестом. Не выразумели ещё порядочно и мы, грамотные. Недоумение — вот слово, которое характеризует настоящее положение в воскресение. Народ, руководствуемый верным своим чутьём, принимает на веру, что ему сделано добро, молится Богу, благодарит Государя».

«Манифест объявлен, как бы украдкой и не произвёл никакого впечатления. Но, может быть, так и подобает явиться великому делу! — отмечает в своём дневнике сенатор Лебедев. — Гуляя по обыкновению, я не видел никакой перемены в физиономии города. Кажется, было менее пьяных».

Примерно то же было и в Петербурге. «Я не мог усидеть дома, — пишет в своём знаменитом дневнике Никитенко, вышедший, как и Погодин, из крестьян и воспринявший освобождение ещё с большим энтузиазмом, чем этот последний. — Мне захотелось выйти побродить по улицам и, так сказать, слиться с обновлённым народом… Везде встречались лица довольные, но спокойные. В разных местах читали Манифест… Один, читая объявление и дочитав до места, где говорится, что два года дворовые должны ещё оставаться в повиновении у господ, с негодованием воскликнул: «Чёрт побери эту бумагу! Два года! Как бы не так! Стану я повиноваться!» — Другие молчали».

Попадаются и более восторженные описания. Так, в автобиографии известного художника Н. М. Максимова, вышедшего из государственных крестьян, мы читаем:

«Рано поутру мы вышли на улицу и увидели конного герольда, одетого в железные латы, с копьём, на голове железный шлем, он не помню, что говорил, раздавая указ Государя об освобождении крестьян. Мы взяли по оному экземпляру и бегом побежали домой читать, потом, когда позвонили в церкви, стар и млад пошли в церковь. Тот, кто был в этот день в церкви, до смерти не забудет произведённого на него впечатления. Слёзы радости ручьём лились у молящихся. На молебне вся церковь на коленях молилась за Государя, шум от слёзных молитвенных слов всё усиливался, а по окончании многолетия чужие люди бросились обниматься. Я не крепостной, но душой был с ними. Улицы были пусты, местами толпились люди; пьяных не видно было нигде, извозчиков мало выехало».

Имеются, напротив, показания, ещё более подчёркивающие минорные мотивы, которые звучат в записках Никитенко, Лебедева и Погодина. Так, Э. П. Перцов пишет: «Удивило и поразило меня то, что я встречал на каждом шагу простолюдинов, несущих в руках или заткнутый за пазуху Манифест либо Положение о дворовых людях, не замечая ни в ком ни малейшего проявления радости, восторга, досады — чего бы то ни было, не видел ни одного лица, выражавшего какое-либо чувство. Они шли, как будто неся пучок зелёного луку или другой вседневной своей провизии». Перцов делал попытки разговаривать с извозчиками, но получал ответы уклончивые. «Я неграмотный, не читал, а слышал, давеча говорили, что дворовым будет воля через два года, а крестьянам ещё не скоро…". «Был я за обедней, читали какую-то афишу, да я не расслышал; сказывают воли-то надо ждать, а теперь только так…". «Как же, принялся было читать, да что-то в толк ничего не взял, так и не дочёл, ведь всё это для господ писано, не для нас…". «Не знаю, правду ли говорят, будто воли-то совсем нет; отложили ещё, кто говорит на два года, а кто говорит на десять лет». Вот всё, что в день 5 марта я мог добыть из замкнутых уст народа».

Ощущение заведомо скептически настроенного оппозиционного барина (корреспондент Герцена!), склонного сгущать тёмные цвета, недалеко в данном случае отстоит от той оценки, которая дана пятому марта таким замечательным бытописателем, как Писемский. На Писемского, как и на Перцова, столица производит впечатление равнодушия. «Наступило великое 19 февраля 1861 года, — повествует умный и наблюдательный романист (характерно, что дата 5 марта быстро стёрлась у русских людей из памяти, и день объявления воли слился с датой подписания Манифеста). В Петербурге ожидали движения в народ. Французский и бельгийский посланники с утра велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, чтобы видеть agitation du peuple и только у Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее. «Enfin le lion s'est reveille», — воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли. В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него…"

Относительно провинции мы имеем такую же амплитуду колебаний. Существуют описания восторженные. Например, у писателя Мачтета мы читаем:

«Божией милостью Мы, Александр II…", — донеслось из церкви; толпа, как один человек, грохнулась на землю, растянувшись, рыдая в пыли:

«Воля! Воля! Воля!..»

Вышел с крестом отец Паисий. Он дрожал и не мог идти сам — его вёл заплаканный дьячок Панфил. Сзади шёл становой, держа в руках Манифест и плача, как ребёнок. Отец Паисий кропил лежащий ниц народ. Народ поднялся, но вдруг снова грохнулся на колена».

А вот описание, опубликованное всего через несколько месяцев после 19 февраля, и записанное, по словам автора, непосредственно под впечатлением пережитого. Оно было напечатано в Аксаковской газете «День» в конце 62-го года. Приведём его в извлечениях.

В 8 ч. утра 8-го марта 1861 г. уездный город Н. получил вести о воле. Город сразу населился. Из пригородных деревень потянулся народ. «На площадь! На площадь! — Волю привезли». К чиновнику, который привёз волю, устремились с вопросами «Правда ли?» — «Эх, словно три пуда с плеч, — говорит один старик. — Здесь, кажись, и небеса разверзятся. Да, сударь, праздник, великий праздник; вся земля вздохнёт».

Служба кончилась, народ выходит. Помещица, приехавшая говеть из деревни, выходит с толпой на площадь. — «Не пожар ли?» — «Нет, воля». — «Ах, народу-то! Как же я пройду?» — «Проводите…"

Бьют барабаны: это выходит городничий с чиновниками. Начинается чтение Манифеста…

…В земском суде происходит следующая сцена. Приезжий помещик разоблачается с помощью слуги, снимая шубу и тёплую обувь. «Что такое у нас твориться?» — «Волю привезли». — Что?..» — Помещику повторяют, он не сразу понимает. — «Человек, шубу». Одевается и стремглав с крыльца в сани… «Пошёл», — кричит он, забыв о своём слуге. Кучер по привычке везёт к магазину, где обычно совершаются закупки. Помещик механически выходит из саней. Затем, ничего не купив, вскакивает обратно. — «Пошёл в деревню…"

…Вскоре приходит транспорт Положений. Их надо развезти по деревням. Чиновник с заседателями отправляются в дорогу. Первая деревня всего верстах в десяти от города. Смеркается. Подводчик рассказывает подробно и жалостливо о барщине — жалуется на помещика.

- «Держи! — Сам держи! Да куда же я буду держать, я с барыней! — Держи, воля едет!»

Встречный мужик при словах «воля» в минуту свёртывает в сторону в снег, прыгает с козел и подбегает к саням чиновника: — «Батюшка, покажи волю, какая она!» Не увидав ничего, он грустно возвращается к саням и садится на козлы…

Мужики выносят корзину с экземплярами Положения. «Вот она, наша матушка; не в подъём, о Господи! Ишь какая, один и не дотащишь». Вызывают местных дворян и крестьян, чтобы читать Манифест и раздавать Положения. Является и встречная барыня. Хотят ей вручить Положение, она уклоняется: «На что оно мне».

- «Ну что, мужики, дождались? — говорит она, задыхаясь. — Царская воля, от Бога…"

Кучер её тоже тянется к заседателю, приготовляется слушать.

- «И ты туда же. Петрушка?! Нет, уж мне дурно. Что это выдумали, чего от роду не было!»

Заседатель под руку выводит барыню на воздух. — «Да возьмите Положения». — «Нет, отец родной, не могу, да мне и жить недолго осталось… Петрушка возьмёт…"

…А вот другое село, принадлежащее помещику средней руки. В избе народ, сельское начальство. — «Баба, размести проворнее, куда её поставить». — «Да, поставь сюда, на пол!» — «Подай лавку, — кричит старик, — как можно на пол, Христос с вами!» Грамотников в деревне не оказалось (таких деревень было две на 125). Пришлось идти за дьяконом. — «Ну, берите любую» — предлагает чиновник крестьянам. Мужики мнутся. — «Ну, пусть бабы берут, коли мужики не хотят». Это вызывает протест мужиков. — «Нет, уж, ваше благородие, вы сами. Как выберете, так мы и останемся довольны». Чиновник объясняет, что Положения все одинаковы. Наконец, под понукания и одобрения окружающих экземпляр Положений берёт крестьянский мальчик, лет пяти.

Чиновник разъясняет. Крестьяне подробно расспрашивают. Главный их интерес: какие сборы кончаются; надо ли давать курей, холсты. — «В первое воскресенье молебен, — заявляет старик. — За Царя помолимся». Провожать выходят всем селом — чтобы не дать «ей» намокнуть: распутица!

…Следующая деревня того барина, который, по выражению крестьян, «напужался добре» и бежал из города при известии о воле. От одной Божией старушки-помещицы, которая никак не может взять в ум, что это такое за Положение, чиновник с заседателем узнают, что это известный самодур и обидчик. — «Он вас и на порог не пустит», — говорит она, провожая их.

У богатого помещика прекрасная обстановка, лакеи, горничные. Приезжих заставляют долго ждать. Наконец, выходит барышня. — «Папа в Петербурге, мамы тоже нету». Спрашивают приказчика — его тоже не оказывается. Тогда чиновник распоряжается, чтобы привели двух-трёх стариков из села. Но тут обнаруживается и приказчик, которому и вручается Положение. В дороге подводчик рассказывает, как в людской честили помещика и его семью и как жаловались на грубость и жестокость его детей.

Но не везде жалобы на помещиков. В одной деревне идиллия. Тут уж мужики не берут Положений! — «Мы, как у Христа за пазухой, не нужно нам Положений». Берут только по окрику помещика: «Да знаете ли вы, что и меня и вас под суд упекут!..»

- «Словно мы в другую землю заехали, — говорит дорогой подводчик. — Точно из Расеи вон, вот так народ, от вольной отказываются!»

В этом описании, из которого мы извлекли лишь несколько наиболее характерных эпизодов, крестьяне везде довольны. Так ли это было в действительности?

«Никакого проявления народного восторга от вышедшей воли я не видал и не наблюдал ни в Петербурге, ни в Москве, ни в деревнях среди крестьянского люда Тульской и Казанской губерний, куда я вскоре отправился. Было, если можно так выразиться, какое-то притуплённое выражение чего-то выжидательного: что-то мол будет?» Такое впечатление вынес тот самый офицер-гвардеец, который с восторгом описывал посещение Государя и встречу его в Михайловском манеже. «Из церкви они выходили тихо, понуро. Никто не поставил лишней свечки к иконам, не остался в церкви от души помолиться», — пишет очевидец приёма крестьянами Манифеста в Калужской губернии.

«На всех лицах была видна радость и недоверие, — рассказывает сельский священник, сопровождавший развозку Манифеста по селениям. — Низкими поклонами встречали нас, и видно было, что не знали — радоваться ли нашему приезду или плакать… Все стояли без шапок, в каком-то забвении… Один старик не вытерпел; кланяясь нам и со слезами на глазах, закричал: «Что вы нам, отцы родные, везёте, кормильцы наши?» — Исправник закричал: «Волю, братцы, волю!..» — Старик расплакался, за ним начали креститься все, а ребятишки запрыгали: «Волю, волю!»

Когда в одном месте в лощине повозка завязла — мужики вынесли на себе: «На себе донесём волю, — закричали все, смеясь, — лишь волю нам дайте».

В церкви началось чтение Манифеста. Оно вызвало разочарование. Начался ропот. После того, как даны были пояснения — крестьяне повеселели снова».

Аналогично свидетельство другого человека, развозившего Положения и Манифест: «Чтение Манифеста крестьяне слушали безмолвно и с какой-то каменной неподвижностью, стараясь не проронить ни слова, ни одного звука и не нарушить тишины ни движением, ни шорохом… Они всё старались поймать тот момент, когда, наконец, вылетит из уст чтеца, и они поймут радостно то заветное слово о воле, которое они так долго и так томительно ждали».

Нечто подобное мы читаем в воспоминаниях Н. А. Качалова, видевшего, как население приняло чтение Манифеста в Белозерске Новгородской губернии, в местном соборе: «Я следил, какое впечатление произведёт в народе Манифест, — пишет этот предводитель дворянства, — и ясно было видно, что никто ничего не понял, свободы никакой не оказалось, все стояли, понурив головы, и направились к выходу из собора». Качалов произнёс речь. Слушатели повеселели. Благодарственный молебен был воспринят уже со слезами. Далеко не всегда дело, однако, протекало так благополучно. «В одном селе пригласили священника прочитать Положение. Слушают и всё ожидают, что священник будет читать о воле. Но так как этого слова он не произносит, то и закричала громада: «Да что это ты про волю-то ничего не читаешь? Чай пропускаешь? Наконец, дошло дело до того, что они начали попа бить и убили его». Так писал М. П. Погодину один помещик из Курской губернии. Вообще для массы населения типично было то, что она почти по общему правилу обнаруживала не только недоверие, но и абсолютное непонимание, неспособность понимания того, что содержалось в Положениях. «Никто ничего не понял», — пишет Кошелев Самарину.

Вот показательные слова ямщика, вёзшего чиновника и узнавшего, что «везут волю».

«Ну, слава Тебе, Господи, — говорит он, — дождались и мы светлого дня. Теперь и мы станем свои. А то и рождались чужие, и умирали чужие… Ну, а что же, милый человек? Как же теперь господа будут, на какой, значит, аканции? Мужиков теперь от них шабаш! Куда они тогда денутся? Мы так промеж себя думаем: покуда какое дело, Царь их посадит на месячину, чтобы мужики кормили их по дворам, а потом посадит на вольные земли. Сначала, к примеру, я откормлю их неделю, так, или месяц, а потом другой двор откормит тоже неделю или сколько положено, а там третий, обойдёт все дворы, а там опять ко мне, покеда погонят на вольную землю. Всё равно, как пастухов мы кормили по деревням, из двора во двор. И господам ведь тоже надо есть-пить. Чем же они причинны, что родились в господах! Хоть и насолили они нашему брату! Э-э-э-эх, да и круто насолили! А ведь тоже милая тварь хочет есть-пить!..»

Член Редакционных комиссий Н. П. Семёнов после 19 февраля беседовал со своими крестьянами Рязанской губернии: они не высказывали удовлетворения и ждали другой воли — «большой». «Ныне нам оставили землю, какую мы себе пахали, а там, говорят, отдадут всю, которая осталась у помещиков со всеми их усадьбами». — «Как же так, а где же будет жить помещик?» — спросил удивлённый Семёнов. — «Им, сказывают, будет особый указ: Государь примет их на своё иждивение». В воспоминаниях Е. И. Раевской, принадлежавшей к семье образованных дворян, с большим энтузиазмом относившихся к Реформе, мы читаем: «Когда 19 февраля 1861 года объявлен был Манифест освобождения, муж мой собрал всех крестьян своих и с восторгом прочитал им его, а потом сказал им речь, от которой мы все проливали радостные слёзы; сходка же слушала его молча, видимо, недоумевая и удивляясь, почему барин радуется тому, что они — мужики выходят из-под его власти».

Самарин назвал этот период восприятия Манифеста, «периодом недоразумения и грустного разочарования».

Знаменитый профессор словесности, единомышленник Погодина, Шевырёв писал из Флоренции 13 апреля восторженные письма, восхваляющие мудрость русского народа, и объяснял её верою и любовью, без неё же вера мертва, а сын его, который сидел в деревне, одновременно писал оттуда, что крестьяне не понимают Положений, ни на какие соглашения не идут и всё надеются получить даром. Историк С. М. Соловьёв, человек трезвого ума и широчайшего кругозора, обобщил свои впечатления о том, как народ принял Реформу, в следующих выразительных слова: «Крестьяне приняли дело спокойно, хладнокровно, тупо, как принимается массою всякая мера, исходящая сверху и не касающаяся ближайших интересов — Бога и хлеба». Те лишь крестьяне обрадовались воле, которых семейство и собственность были в опасности — но это были не все крестьяне и не большинство.

Этот отзыв историка-современника характеризует непосредственное, мгновенное отношение крестьянства к Реформе — отношение к самому Манифесту, отнюдь не отношение крестьян к Положению по существу. Нельзя ведь не признать, что вопрос о хлебе существенно наново решался этими Положениями? Земля! Как с ней поступает новая «воля»? И тут перед нами не недоумение, равнодушие, тупость по отношению к новым правительственным актам, но прямое неприятие их — неприятие самой «воли», поскольку эта воля в представлении крестьян оплачивается потерей земли. Там, где крестьяне встречаются с перспективой отрезки земли, слышатся иногда голоса: «Нет, уже лучше по-прежнему! Кому нужна воля — на тебе воля. Спросили бы сперва нас… Мы бы сказали: бери её, кто хочет, а нам не надо».

Иногда это нежелание принять волю в том виде, как она была им предложена, принимало массовый и невероятно упорный характер. Наиболее значительным было в этом отношении так называемое Бездненское дело — усмирение государевым гонцом графом Апраксиным крестьян села Бездны Казанской губернии.

В центре этого своеобразного бунта находится красочная фигура некоего Антона Петрова, тихого человека, богомольного, немного, вероятно, юродивого. Он объяснял крестьянам «волю» и прослыл за своего рода пророка. К нему приезжали окрестные крестьяне, привозили вручённые им экземпляры Положений. Петров исследовал их: в некоторых он находил «волю» — крестьяне уезжали счастливые — в других не обнаруживал её — крестьяне рыдали, приходили в отчаяние. Петров не был шарлатаном. В одном месте Положений, в формах приуроченных к составлению уставных грамот, среди разных граф (название деревни и т. д.) имелась рубрика: «Число душ по 10-й ревизии с указанием тех, которые были после десятой ревизии отпущены на волю». Вот эти-то сакраментальные слова и были поняты, как указание на то, что уже давно воля была дана, а только помещики её скрыли от крестьян. Иногда Петров, по своей малограмотности, не мог найти соответствующего места в экземпляре Положений — крестьяне подобных селений и оказывались обречёнными им на дальнейшую крепость!

Так или иначе, крестьяне сгруппировались вокруг Петрова и отказались в повиновении своим помещикам. Была вызвана военная сила. Многотысячная толпа закрыла собою дом, в котором находился Петров. Никакие уговоры и требования о выдаче не действовали. Последовательные залпы не поколебали толпу (на следствии выяснилось, что крестьяне считали, будто после третьего залпа солдаты перестанут стрелять). Когда толпа была, наконец, сломлена, Петров вышел, держа над головою экземпляр Положений. На месте осталось много убитых и раненых (их насчитывали до 350). Петров был расстрелян. Эта экзекуция произвела на крестьян такое страшное впечатление, что по утверждению чиновника Министерства внутренних дел, командированного на место для расследования, «при первом появлении в имении помещика какого-либо чиновника, казака и проч., народ толпою падал на колени, плакал и умолял о пощаде».

Было ли это «побоище» (по выражению адъютанта Казанского губернатора Половцова, оставившего подробное описание этого дела) оправдано обстоятельствами? Есть основания отнести часть негодования Половцова на субъективные его чувства, но основания существуют и для того, чтобы признать поведение Апраксина не вполне отвечающим его высокой и ответственной роли. Так, по крайней мере, оценило его роль общественное мнение. Это не мешает, однако, признать вспышку крестьянского неповиновения, связанную с именем «Бездны», гораздо более значительной, чем это казалось современному общественному мнению. Это было явление не случайное и не местное. Другой случай, когда повторилось нечто подобное, но в условиях более умелого поведения царского посланца, имел место в губернии Пензенской и связан с именем генерала Дренякина.

Вот краткое описание этого эпизода, представляющее сокращённое изложение не пропущенной цензурой статьи, написанной под свежим впечатлением о событии. Статья эта напечатана в особом сборнике, изданном Министерством народного просвещения для Комиссии по делам книгопечатания в 1862 году — сборник, само собою разумеется, не предназначавшийся для публичного пользования.

Манифест был привезён в Пензенскую губернию генералом Дренякиным. В три дня вся губерния, содержавшая 260 000 душ, знала о нём. Положения запоздали — их ждут с лихорадочным нетерпением, и только через две недели они приходят. Их раздают населению — крестьяне их не понимают, обращаются за разъяснениями к грамотеям. Те толкуют по-разному. В начале апреля возникает первая вспышка неповиновения в имении Уварова в Чембарском уезде: крестьяне отказываются от работ и повинностей. Долго не могут установить, в чём причина неповиновения: наконец, устанавливают роль одного священника, который «сказал не работать». Его приводят к уездному предводителю, прибывшему для приведения крестьян к повиновению, князю Енгалычеву, — «Для чего вы уговариваете крестьян работать? — говорит священник Енгалычеву. — Где это в Манифесте написано? Полноте философствовать!» Он уходит — за ним уходят крестьяне. Кончается вызовом воинской команды и — первыми жертвами. Один старик заносит дубину над поручиком — тот кладёт его наповал из револьвера. Крестьяне обнаруживают упорство. Старшина и сотские, удерживающие крестьян, подвергаются избиению: их спасают войска.

Тут сам Дренякин вмешивается. Ему удаётся простым обращением к крестьянам — главную роль играет ссылка на волю Государя — несколько успокоить крестьян. Они проявляют раскаяние. Дренякин никого не наказывает и предаёт в руки местных властей лишь зачинщиков. Тем временем, однако, волнение перекидывается в соседние деревни. Крестьяне отказываются от работ, сменяют старшин и сотских, бесчинствуют над господским имуществом, причём подвергают его и господский скот уравнительному переделу. Главный подстрекатель — старик молоканин Леонтий Егорцев. Он приобретает огромное влияние, распоряжается, взимает поборы. Он внушает крестьянам, что земля вся принадлежит им, что они теперь совершенно вольные; и потому не должны слушаться начальников, которые все подкуплены помещиками, и не должны работать на помещиков и платить им оброк. Егорцева водили под руки, носили за ним скамейку. Он становился на возвышение и возвещал «волю». Вместе с тем, он убеждал под опасением смерти не поддаваться войскам, начальники которых тоже подкуплены. Если же войска начнут стрелять, то надо выдержать три залпа. После этого им тотчас же сами начальники объявят «чистую волю».

Дренякин приезжает в бунтовщикам и вступает с ними в переговоры. Впереди только старик, заслуженный солдат. Дренякин спрашивает, где он служил. Тот отвечает уклончиво и всё сводит на то, что «за Бога и Царя умереть готов». Его схватили. Этот старик 72-х лет один из главных возмутителей, действовавших заодно с Егорцевым. Он уверяет крестьян, что барщина кончилась ещё в 1857 г. и что крестьяне работают уже почти два года лишних на помещиков.

Дренякин ласково убеждает крестьян подчиниться. Крестьяне непреклонны: «Не будем работать на помещиков и на оброк не хотим — хоть всех нас перевешай». Появляются войска. К толпе отправляется священник с крестом. Его прогоняют с угрозами.

Все уговоры остаются без всякого воздействия. «Ясно, — говорит автор статьи, — что бунтовщики были уверены в своей правоте». Волнение крестьян тем временем стало разливаться по соседним уездам. Сверх того, как было дознано, между бунтовщиками укоренилось убеждение, что если они не «отобьются» (слово отбывать барщину они приняли за отбивать таковую!) к Святой Неделе, то на вечные времена останутся в крепостном состоянии. Стало также известно, что крестьяне усиленно вооружаются для операции. Приходится действовать. Войска приготовляются стрелять. После первого залпа крестьяне остаются непреклонны. «Умрём все до одного», — кричат они.

- Просите пощады, иначе буду продолжать в вас стрелять.

- Все до одного умрём, но не покоримся.

Происходит второй залп, падает ещё несколько раненых и убитых. «Народ, подняв руки и стоя на том же месте, с большим ещё жаром продолжает кричать: «Все до одного умираем, но не покоряемся».

Генерал Дренякин приказывает принести походный образ Иверской Божией Матери, крестится, прикладывается и клянётся, что говорит правду и правильно толкует Высочайше дарованные права. Не верят, с поднятыми руками кричат: «Все до одного умрём». Третий залп производит столь же малое действие.

Тогда войска напором на толпу отделяют часть её и оцепляют. Остальные разбегаются, а захваченные выводятся войсками из деревни. Дренякин обещает их помиловать, если покорятся. Тот же ответ: «Умрём все, но не покоримся». После допроса новые увещания — с тем же успехом. Крестьяне начинают виниться только после того, как над двенадцатью из них приведён в исполнении приговор наказания шпицрутенами. Одного из этих двенадцати проводили пять раз сквозь сто человек и слышали от него всё тот же ответ: «Убейте, но не покорюсь».

Повинившиеся крестьяне выдали зачинщиков, причём самым добросовестным образом стали помогать допросу. Если кто не сознавался, мiр их уличал. «Зачем ты врёшь, будто ты нам не говорил, что не надо работать на помещика. А помнишь, у нас надысь была сходка у избы дяди Панфила, и ты сказал, что слышал об этом в Высоком? Как мы просили тебя пояснить нам новые порядки, то ты пошёл к куме Маланье, где сообща поднесли тебе косушку, и там нам снова по-свойски начал толковать».

Подвергнуты были наказанию ссылки только те крестьяне, которые обличены были на мирском допросе. К 30-му апреля Дренякин мог уже вернуться в Пензу. Бунтовавшие деревни провожали его хлебом-солью! В губернии водворилось спокойствие.

Это описание отвечает действительности, как она выясняется из позднейших документов — с той разницей, что опасность, гнездившаяся в этом крестьянском движении, вырисовывается с большей реальностью. Егорцев был своего рода маленьким Пугачёвым. Старый солдат, который привлёк внимание Дренякина, называл себя графом Толстым. Бунт отличался приёмами и оттенками, так и разившими пугачёвщиной. Крестьяне были обмануты, они не верили в то, что в них будут стрелять, и закрывались от пуль рукавицами, считая, что в них палят порохом. Что было бы, если бы толпа не поддалась натиску войск — трудно себе представить, так как артиллерии не было: масса крестьянская могла свободно раздавить правительственные войска. Егорцев бежал, спрятанный в воз с соломой. Недели через две он скоропостижно скончался в Тамбовской губернии. К этому времени бунт был подавлен. 20 апреля Дренякин доносил Государю: «Имею честь всеподданнейше донести, что чудовищное неповиновение исчезает. Окрестные деревни, выдавая зачинщиков, присылают хлеб-соль. Всё ожило. Работы начались…" Только 29 апреля Дренякин мог донести Государю, что «бунтовавшиеся, взволновавшиеся селения Чембарского и Керенского уездов сознательно покорились».

Широкую известность в обществе получило только так называемое Безденское дело. Оно приобрело характер рокового недоразумения, вызванного неумелыми действиями представителей администрации, и стало привычною точкою приложения обличительной обработки весьма для того подходящего материала. Этим было скрадено объективное значение события — тем более, что «печальные события по крестьянскому делу» — как принято было называть крестьянские безпорядки, связанные с осуществлением Реформы — не имея никакой связи между собою, кроме общности настроения, быстро были затушены. Далеко не везде они к тому же приобретали упорный характер: часто дело сводилось к вмешательству войск, осуществлявшемуся очень патриархально и приводившему к быстрой ликвидации крестьянского неповиновения.

Не надо обращаться к историческим документам для того, чтобы получить представление о подобного рода усмирениях.

Замечательные описания такого, так сказать, «нормального» крестьянского бунта, вызванного объявлением «воли», мы находим в романе Писемского «Взбаламученное море».

Крестьяне не приняли новой помещицы — прежняя умерла, не пережив «воли». Зовут старосту, просят его растолковать крестьянам. Он отказывается. — «Нам они, сударь, не верят, как не по их говоришь… Всё одно, вы, — говорит, — от начальства…"

Приезжает посредник — лицо благородное, расположенное к крестьянам. Он пытается убедить крестьян. Все, однако, ссылаются на мiр и уклоняются от объяснений. Всю ночь продолжаются попытки уговорить крестьян подчиниться помещице — безуспешно. Пришлось вызывать военную команду…

Сначала приехал исправник. Один из мужиков, услышав колокольчик, побежал отпирать.

- Что, любезные, выстроились уже — а? Увидев посредника, весело ему поклонился:

- Прикажете внушать? — спросил исправник с улыбкой.

- Внушайте!

- Что же, решительно не повинуетесь? Сейчас команда придёт. Мужики молчали.

- Я вас спрашиваю, повинуетесь вы или нет? — крикнул уже исправник.

- Да говори, толкнули несколько мужиков старика-старосту.

- Нет, батюшка, нельзя нам того, — проговорил он, наконец.

- Отчего же нельзя, позвольте вас спросить?

- Государь Император, батюшка, Александр Николаевич не приказывал того.

- А я знаю, что Государь приказывает, или нет?

- Не знаю, батюшка, знаешь ты или нет.

- Нет, знаешь, врёшь, бестия ты этакая. Я вот тебя первого взъерепеню, первого.

Староста мрачно хмурится.

В это время во двор въехала ещё пара в тележке, и из неё выскочил нарядный мужик с русой окладистой бородой.

- Старшина! — прошёл лёгкий говор между мужиками. Старшина же подошёл к посреднику.

- Команда идёт в версте, ваше высокоблагородие, — донёс он.

- Поди, поговори, не усовестишь ли дураков, — сказал Веригин. Старшина подошёл к мужикам и обратился к ним с речью, сильно ударяя на «о».

- Государь Император делает вам экие теперь милости, — начал он, — и что же вы делаете? Госпоже вашей законной не покорствуете?

- Наша законная-то госпожа, господин старшина, умерла, — отвечал ему старик-староста.

- Погоди, друг любезный, погоди! — возразил ему на это старшина: ты теперича имеешь сам имущество, оставляешь ты его сыну, что ли, или сродственнику, и кто же может отнять его у него? Корову ты ему оставляешь; неужели корова не пойдёт к нему на двор?

- Нынче, господин старшина, насчёт того порядки другие, — возразил ему старикашка-староста. — Госпожа померла, значит, мы вольные; другой господин жив — властвуй, а умрёт, тоже освобождаются. Молодые пускай сами себе наживают. Как же ты иначе волю сделаешь?

- Ишь как рассудил, сладко! — перебил его насмешливо старшина; - а словно бы не так в Царских-то указах сказано.

- Знаем мы, господин старшина, как в Царских-то указах сказано, знаешь и ты сам. Грех только тебе так говорит: мiром, кажись, тебя выбирали…

В это время девочки робко оповестили: «Солдатушки уже идут…"

Толпа как бы вся в один момент опустила головы…

Солдаты подходили с весёлым видом. Посредник внушает им: «Вы, братцы, имейте лик посерьёзнее, посуровее». — «Нахмуримся, Ваше благородие». Посредник просит оцепить, кровь не проливать…

- Знаем, Ваше благородие, не в первый уж раз — я это в Спирове не то что прикладом, а схватил за волосы главного то зачинщика. «Господа служивые! — закричал: — На колена», — а за ним и прочие другие…

Посредник, бледный, с растрёпанными волосами, делает последнюю попытку уговорить крестьян: «Братцы, образумьтесь, смерть вам угрожает…"

Толпа вся дрожала с первого звука барабана, но ничего не говорила. Часть толпы оцепили. Там оказался сын старосты — он завопил. Староста упал на колени. За ним остальные.

«Замирились!»

Тут уже на сцену выступил исправник. Крестьяне стали виниться и выдавать зачинщиков. Выяснилось, что приходил беглый солдат: «Не повинуйтесь господам, а то хуже под крепость опять попадёте…"

Идиллический характер описываемого Писемским бунта не надо считать романтической выдумкой. Такого рода усмирения были нередким явлением крепостной эпохи. Продолжали они быть типичными, по-видимому, и в период введения Положений. Примером тому может служить «усмирение» крестьян кн. Голицына Ярославской губернии, описанное М. Л. Дуббельтом. На почве установления повинностей, крестьяне взбунтовались, Дуббельт приказал объявить крестьянам, что он придёт с войсками. Перед собой он отправил исправника. На пути к бунтующим деревням Дуббельт встретил толпу, исправляющую дорогу — «Что вы, братцы, делаете?» — «Да вот видишь, батюшка, мы взбунтовались, то к нам приедет Государев адъютант, так надо же для него дорожку починить». В своём донесении Государю Дуббельт счёл возможным отметить, что наш народ не умеет, слава Богу, бунтовать…

Это замечание одного из посланцев Государя было совершенно справедливым — и этим только и объясняется, что волна крестьянского неповиновения разбилась при введении Положений отдельными разрозненными всплесками (всего, по официальным данным, участвовало в крестьянских безпорядках за 1861−1862 гг. 2 607 селений) об относительно очень скромную военную силу противопоставленную «бунтовщикам» — бунтовщикам, в точном и буквальном смысле бунтовавшим «на коленях».

Но было бы ошибочно думать, что крестьянство, отказавшись от активного сопротивления, носившего характер открытого неповиновения властям, отказалось, вместе с тем, от иных форм проявления своего отрицательного отношения к Реформе.

Пусть не везде крестьянское неповиновение приобрело такой трагический характер, как в Казанской или в Пензенской губерниях: общее отношение крестьян к Положениям было повсеместно одинаковым. Это обнаруживалось из первых же донесений флигель-адъютантов и свитских генералов Государю. Согласно данной им инструкции, они должны были непосредственно осведомлять Царя о результатах их деятельности, дабы «Его Величество мог всегда видеть настоящее положение предпринимаемого преобразования и успех мер, правительством указанных». Эти донесения, впервые ставшие предметом обследования в руках А. Попельницкого, свидетельствуют о том, что крестьянство нигде не приняло воли. Через несколько дней после объявления Манифеста Государь принимал депутацию крестьян, которая в трогательных выражениях заявляла Царю, что крестьянство «не обидит» Его своим поведением. «Всё будет в порядке — чтобы Тебе никогда не каяться, что Ты нас волею подарил». Действительность обнаружила иное. Крестьянство, правда, продолжало быть монархически лояльным — но по отношению к некоему фантастическому Царю, владевшему их воображением[3], ту же реальную «волю», которую ему предлагал реальный Царь, оно решительно и единодушно отвергло, считая её подложной.

Официоз Министерства внутренних дел «Северная почта» в «административном и законодательном обозрении» за 1861 г., в помещённом в первых номерах газеты за 1862 г. в следующих, достаточно отчётливых выражениях характеризует это печальное явление.

«За первым впечатлением радости наступила другая пора, самая трудная в крестьянском деле: знакомство 100 тысяч помещиков и 20 миллионов крестьян с новыми Положениями, введением во всю сферу веками сложившихся личных и хозяйственных отношений новых начал, но ещё не усвоенных, а уже требовавших немедленного практического применения». Крестьяне из Манифеста узнали, что их ожидает перемена к лучшему. Но в чём? Это не обнаруживалось тут же и непосредственно. Естественно, возникло у крестьян недоумение: в чём же состоит воля? Они стали обращаться к помещикам, священникам, чиновникам, ища разъяснений. Никто их удовлетворить не мог. Крестьянство заподозрило обман: воля есть, но её скрывают. Оно стало само искать её в Положениях. Появились грамотеи, которые, путая крестьян, становились подстрекателями. «Были, хотя и немного, также примеры несомненной злонамеренности или корысти». Крестьянство устремилось и по другому пути. По меткому выражению одного губернского Присутствия, «оно начало, так сказать, расправлять свои усталые члены, потягиваться во все стороны и пробовать: до какой степени можно теперь безнаказанно не выходить на барщину, не исполнять задаваемых уроков, не слушаться вотчинного начальства». Началось пассивное сопротивление. Там, где помещики поняли, что надо дать народу одуматься и умеривали свои требования, недоразумения улаживались легче. Там же, где они видели в неповиновении крестьян проявление анархии и с помощью властей прибегали к мерам строгости, или где, действительно, были тяжёлые хозяйственные условия, возникли более серьёзные столкновения. Волнения иногда разрастались настолько, что делали необходимым применение энергичных мер. Эти меры усмирили народ, но они его не убедили». Крестьяне продолжали верить в то, что будет и «чистая воля», и «земля даром», только получат они это через два года…

Как видим, правительство не замалчивало той трагедии, которая обнаруживалась при проведении Реформы. Оно имело мужество открыто заявить, что применённые им меры строгости усмирили народ, но не убедили его. Действительно, пусть волнения резко пошли на убыль, пусть бунты стали прекращаться: крестьянство, отказавшись от наступления, лишь перешло к обороне! Положения оно не приняло[4]. Это выразилось в том, что крестьянство не только решительно уклонилось от подписания Уставных грамот, долженствовавших утвердить на взаимном договоре новые отношения их к помещикам и закрепить за ними отводимые им земли, но — что являлось полной неожиданностью и казалось непонятным и необъяснимым! — столь же решительно отказывалось заменять барщину оброком. Если учесть ту ненависть, которую испытывали крестьяне к барщине, как к символу крепостной неволи, особенно, если принять во внимание, что — по общему мнению — основным недоумением крестьян в их понимании объявленной им воли был факт сохранения барщины, как чего-то несовместимого с волей, то действительно нельзя не признать, что это упорство, с которым крестьяне отказывались от её ликвидации, приобретало характер своеобразной загадочности. А, между тем, оба эти явления, т. е. и отказ от перехода на оброк, и отказ от подписания Уставных грамот, приобрели массовый и повсеместный характер.

Достаточно перебрать корреспонденции с мест, попадавшие в повремённую печать, чтобы в этом убедиться. Возьмём, например, Аксаковский «День». Из недели в неделю его областной отдел содержит те же сообщения с вариациями, лишь подчёркивающими тождество основного мотива. Вот письмо из Каширы. Уставные грамоты не доходят до утверждения: «Добровольных соглашений вообще не предвидится на основании опыта». Далее, там, где будто согласие налицо, до подписи дело не доходит. Подписывать крестьяне отказываются: «Уже коли нам точно по закону причитается, то подписывай, не подписывай». Один помещик, торопясь уехать, готов отдать крестьянам не только фактический их надел, но и предложил прирезать им земли. Крестьяне требуют ещё! И на это согласен помещик. Но требования крестьян от этого лишь увеличиваются. Раздражённый помещик зовёт землемера и решает поступить «по закону». Нарезают крестьянам высший надел — это значит, что от крестьян отрезают часть их земли. И это вместо уже данной было им прибавки!

Из Каменец-Подольской губернии сообщают, что, несмотря на то, что оброк крестьянам явно выгоден, они упорно заявляют: «До времени мы должны быть на барщине». Иные из них уже перешли было на оброк, получали деньги, были довольны: в критическую минуту — назад. Дать формальное согласие они решительно отказываются. И это повсеместно в губернии: «Прикажите, тогда перейдём!»

Не идут крестьяне на оброк и в Самарской губернии. Одному мировому посреднику они говорят: «Не хотим — за это Царь сошлёт на Кавказ». Никакие экономические аргументы не действуют, можно оброк уменьшать сколько угодно — всё будет то же самое. Даже в аренду брать землю на самых выгодных условиях крестьяне не хотят: «Известное дело, по такой цене нигде не найдёшь земли, а у тебя не возьмём, мы себя этим закабалим».

«На всех сходках, — пишет калужский корреспондент, — разговоры помещика с крестьянами происходят как бы по заранее условленному диалогу. Ответные фразы крестьян повторяются слово в слово везде, так что помещики наперёд могут знать в одной губернии, что скажут ему крестьяне в другой».

«Уставные грамоты идут туго: добровольных соглашений не предвидится, — пишет оренбургский корреспондент. — Крестьяне приводят всевозможные соображения. Если же их припереть к стенке, уступками и доказательствами, сознаются: ждут третьего указа и боятся закабалить себя».

Не подписывают грамот и в Московской губернии. Один помещик рассказывает длинную историю безуспешного составления им Уставной грамоты со своими крестьянами. На предложение перейти на оброк, крестьяне мнутся. Бабы плачут: «Господа-де будут, как не наши, и мы-де будем, как чужие». — Помещик, правда, этим слезам не очень верит, но дело ни с места. После образования волостных учреждений, волостной старшина как будто помогает своим вмешательством. После удовлетворения разных мелких крестьянских требований подписывается, наконец, условие о переходе на оброк. Затем начинается длинный обмен мнений, взаимные разъяснения, и постепенно совместно вырабатываются условия Уставной Грамоты. Всё, казалось бы, ясно и сговорёно. Помещик не может лично приехать для подписания и, считая, что дело кончено, посылает проект Грамоты к посреднику. Когда тот приезжает для проверки на месте и вызывает крестьян, те, к общему удивлению, отказываются подписывать. Начинаются новые разговоры. По совету посредника доверенные от крестьян приглашаются к нему. Казалось бы, достигается полное соглашение. Как дело к подписи — крестьяне опять отказываются. Согласие полное, а кончить невозможно!

Если где и удаётся кончить, то это отдельные редкостные случаи, причём успех достигается очень сложным путём. Один помещик Донской области довёл дело до подписи следующим путём. Крестьяне упорно твердили на все его предложения: «Ни вже, пане, на то ще нема слушного часа!» Помещик был в недоумении. Начал он приступать к вольнонаёмному писарю имения: что такое этот «слушный час»? С большим трудом узнал он от писаря следующее. Крестьяне думают так: слушный час настанет по окончании назначенных Положениями двух лет; тогда сам Царь поедет по всем главным трактам и будет объявлять крестьянам, как и что дальше им делать. Вот тогда-то и дадут настоящие Положения. Не подписывают они потому, что по их убеждению те, кто дадут руки к грамотам, закабалят себя по-прежнему крепостными, а также и потому, что по окончании двух лет земельные наделы будут, по их уверенности, увеличены. Помещик, узнав всё это, предложил крестьянам оговорить в грамоте, что грамота теряет силу, если окажется, будто подписка обращает их снова в крепостных, и что крестьяне, подписав грамоту, не теряют право на надбавку, если Царь её пожалует через два года. Крестьяне подумали и подписали.

Конечно, к таким ухищрениям обычно никто не прибегал, и в результате получалось, что иногда крестьяне лишались исключительно выгодных возможностей, вследствие своего нелепого упорства. Можно привести тому примеры, поистине разительные и в которых притом совершенно отсутствует элемент того выторговывания, ненасытного и, в конечном итоге, потому неудачного, какой мы видели в вышеприведённом случае в Тульской губернии. В Рязанской губернии Демидов широким жестом хотел по-царски оделить своих крестьян. Льготы, им предоставляемые, по сравнению с высшим наделом оценивались в 150 000 рублей серебром! И всё же крестьян не удалось убедить подписать Уставную грамоту. Они настаивали на том, чтобы им дали именно и только то, что им причитается по «Царскому положению», без изменения в их пользу. Подписывать они боялись, так как считали, что подписавшихся стариков будут ссылать за Амур, молодых отдавать в солдаты, а деревни сожгут и пепел развеют по ветру. Кроме того, они считали, что если они стойко продержатся, то дождутся через два года «штавной» (?) грамоты и ей будут повиноваться… С крестьянами ничего не могли сделать. Уговаривало их духовенство. Губернское присутствие прилагало всевозможные усилия — и, наконец, с болью в сердце должно было произвести наделение по закону, то есть без всяких льгот, а, напротив, с отрезками крестьянских земель и лугов. Другой подобный случай рассказан в «Северной почте». Он в некоторых отношениях ещё более изобразителен. В Мценском уезде Орловской губернии помещик предлагал крестьянам подарить усадьбы без выкупа, понизив оброк до 1-го рубля с души, разверстать угодья согласно их желанию, отдать им земли в округление их участков — только попишите Уставную грамоту, перейдя 10 — остались твёрдыми, несмотря ни на какие убеждения. Но самое замечательное, что крестьяне тех четырёх деревень, которые подписали условие с помещиком, не находили себе места, будучи терзаемы сомнениями и угрызениями. Три раза приходили они к мировому посреднику, со слезами на глазах высказывая ему, что они себя навек закабалили, и просили совета, как им быть. Никакие убеждения не снимали с них этого гнёта: они буквально лишились сна предварительно с барщины на оброк. Из 14-ти селений — четыре соблазнились и подписали.

По мере того, как шло время и как наступало известное успокоение, дело составления Уставных грамот начало налаживаться. Достаточно, однако, из отдельных корреспонденции составить себе представление о практическом характере этого налаживания, чтобы убедиться в том, что в душе крестьяне отнюдь не покорились… Вот, например, корреспонденция из Полтавской губернии, относящаяся к концу 1862 г. Крестьяне ждут слушного часа, подписывать грамоты не хотят. «Вот, — говорят они, — теперь нам идёт ревизия, кончится она, объявят казённое положение и с нас не будут брать ни подушных, ни рекрутчины, ни панщины, ни оброка». Мечтают о земельном переделе. «Что это такое: всё меряют, да меряют, а конца ему нет, этому мерянию». — «Как нет, — отвечает пан, — смеряют все куски, а потом отрежут каждому, сколько нужно, в одном месте». — «Значит, у кого нет земли и тому дадут, а у кого мало и тому прибавят?» — «Нет, у кого сколько есть, столько и останется. Разве мою или твою землю может кто-нибудь взять?» Мужик смотрит недоверчиво на пана после таких слов и, надеясь на могущество казны, не верит ему. Как будто ему хочется спросить: «Царь не может отобрать землю?»

На настоящее крестьяне не обращают внимания: они заняты мечтами о будущем. От грамот они отказываются, лучше готовы работать, как работали раньше, без грамоты. Пусть посредник указывает на пример наказаний. «Он брешет, — говорят между собою крестьяне, — Царь не приказывал нас наказывать». Так говорят умеренные. Крайние более решительны: «Нам панского не надо, но и сами на пана работать не хотим; как Царь прикажет — будем ждать».

Иллюстрации, извлечённые из Аксаковского «Дня», можно было бы восполнить многочисленными мемуарными показаниями, которые ничего существенно нового не внесли бы, а только ещё с большей силой подчеркнули бы повсеместность изображённых явлений: крестьянство как бы сговорилось на всём протяжении гигантской России и не только действовало одинаковым образом, но и почти в одинаковых выражениях высказывало свою точку зрения! Правда, рядом с этим бунтарским течением существовало и другое — так сказать, деляческое, практическое, которое диктовало крестьянам политику настойчивого выторговывания максимально выгодных условий и которое давало повод такому трезвому и умному наблюдателю, как Ю. Ф. Самарин, отмечать своего рода двуприродность крестьянского отношения к Реформе[5].

Но это обстоятельство не должно затушёвывать всей исторической тяжеловесности факта душевного неприятия Реформы крестьянством. Не все понимали значительность этого факта. Можно больше сказать — мало кто понимал его по достоинству. К этим немногим принадлежал, по-видимому, Государь. При всей своей гуманности он счёл себя вынужденным солидаризироваться с теми своими посланцами, которые не остановились перед кровавыми репрессиями по отношению к бунтовщикам крестьянам. На рапорте гр. Апраксина от 15 апреля 1861 г. о действиях его в Казанской губернии он написал: «Не могу не одобрить действий гр. Апраксина. Как это ни грустно, но нечего было делать другого». «Спасибо за письмо и за поздравление по поводу отмены крепостного права, — писал Государь 23 марта 1861 года Вильгельму Прусскому. — Мне пришлось преодолеть большие трудности, я их предвижу ещё в будущем». Государь не писал своему державному корреспонденту, в какой мере тяжёл был удар, нанесённый ему отношением крестьянства к с таким трудом отвоёванной им для него свободе! Можно думать, что этот удар нанёс душе Государя рану, которая уже никогда не зажила и которая наложила свой отпечаток на всё его существо. Когда, несколько лет спустя, один губернатор заговорил с Государем о народной благодарности, Александр II перебил его горьким замечанием: «Ну, насчёт народной благодарности ты можешь мне больше не говорить; я ни в чью благодарность не верю». То же самое ещё раньше он сказал однажды графине Блудовой — в тех же выражениях и по тому же поводу… Государь предвидел возможность безпорядков, но то, что фактически произошло, не могло не потрясти его.

В душе Государя переплетались два чувства: сознание горькой обиды и тягостного разочарования, с одной стороны, и сознание объективной опасности для государства того разрыва между ним и народом, который с такой разительной силой обозначился в момент объявления воли. Он проявлял большую тревогу и ожидал революционных выступлений. На приёме офицеров Академии в декабре 1861 г. произошёл следующий характерный случай. Государь вызвал выпускных Академии Генерального Штаба и обратился к ним с такой речью:

«Господа! В последнее время недоброжелательные люди стали распространять ложное мнение, будто Царь и Отечество не одно и то же. Надеюсь, что вы… не станете отделять Царя и Отечества и в случае надобности, если того потребуют обстоятельства (что, кажется, скоро предвидится), не пощадите вашего живота за Царя и Отечество, так как, повторяю. Царь и Отечество — одно и то же. Понимаете ли Вы меня, господа?»

Офицеры встретили эту неожиданную речь Царя молчанием.

«Да слышите ли вы меня, господа?» — повторил Государь.

Молчание было вновь ответом Государю.

Государь примерно с теми же словами обратился к поступившим в Академию офицерам: ответом опять-таки было молчание. Государь махнул рукой и, не подходя к артиллерийской Академии, прошёл во внутренние покои.

Ошибкой было бы думать, что перед нами некая противоправительственная демонстрация офицерства. По отзыву участника этой сцены, который передал её в своих воспоминаниях, офицеры просто-напросто растерялись. И было от чего: обращение Государя было совершенно непривычно и непонятно для рядового офицера, который был естественно далёк в те времена от мысли о реальной возможности революции.

Напротив того. Государю она, видимо, казалась вполне реальной опасностью. К ней действительно и звали тогда народ.

«К топору зовите Русь!» — было лозунгом, впервые поднявших голову революционеров-разночинцев, проникнутых идеями общинного социализма. Чернышевский считал подходящим моментом для поднятия масс 19 февраля 1863 года — время, как бы предопределённое для этого самой техникой Освобождения. Тут-де должны будут понять массы окончательно, как они обмануты Царём. В это народное восстание 1863 года верили тогда, как кажется, все радикальные оппозиционные элементы.

…Не далёк от такого сознания был и умный и деятельный западнически настроенный бюрократ, оказавшийся в этот ответственный момент у кормила власти. В дневнике своём на рубеже 1862 года П. А. Валуев, сменивший Ланского на посту министра внутренних дел, пишет: «Меня гложет зловещее предчувствие: 1862 г., предназначенный к празднованию тысячелетия России, будет ли праздничным годом? Быть может, я ошибаюсь. Дай Бог, чтобы я ошибся! Но мне сдаётся, что мы накануне сильного потрясения, тяжёлого испытания, если не конечного распада того, что доселе называлось Россией…"

И революционеры, и глава охранительных сил Государства Российского одинаково ошиблись в своих предположениях. Но они не ошиблись в интуитивной оценке событий, последовавших за провозглашением Реформы. Однако, только мы, свидетели дальнейших путей русской государственности и русской общественности, можем оценить всю значительность следующего отрывка из частного письма, принадлежащего перу одного относительно незначительного революционного деятеля описываемой эпохи: «Здесь проезжал полковник, ходивший на усмирение крестьян в Пензу, и рассказывал, что там взбунтовалось тысяч 30, но которые были разъединены. Над первой толпой, встретившей их и состоящей, по крайней мере, тысяч из 12, развивалось красное знамя… Вот оно, красное знамя, начинает развиваться и у нас и осенять собою толпы собравшихся, хотя и невооружённых, но всё-таки на защиту великого дела социализма — общинного владения землёю». Это сообщение отвечает действительности. О красном знамени сообщает и генерал Дренякин в донесениях Государю.

Это был первый случай употребления красного знамени в русской революционной борьбе!!!

[1] Нелепые слухи ходили по городу. Великая Княгиня Елена Павловна писала Милютину 13 февраля: «Я чувствую себя обязанной предупредить вас, что среди моей дворни повторяют, что если ничего не будет к 19 февраля, то чернь придёт к дворцу требовать разрешения вопроса. Следовало бы обратить внимание на эту болтовню. Демонстрация может погубить всё». По утверждению П. Бартенева ранним утром 19 февраля монахи из Дивеевой обители с иконами и молитвою ходили вокруг Зимнего дворца.

[2] У Н. А. Милютниа была мысль ввести мировых посредников до введения Положений, чтобы они — по его словам — «исполнили роль воcприемников от святого крещения, которое бы приняли на свои руки новорождённое дитя свободы». Однако этот проект Ланской не сумел отстоять в Главном комитете.

[3] Необыкновенно показательный случай описывается в воспоминаниях Н. А. Качалова. Когда праздновали в Новгородской губернии тысячелетие России — послали одного старосту, который особенно упорно утверждал, что неправильно толкуется Манифест: пусть-де он из уст самого Царя услышит, как Царь его толкует. Царь подробно объяснил представителям от крестьян свою точку зрения на Реформу. Что же получилось? Когда староста вернулся, он подробно рассказал своим односельчанам всё, что он слышал из уст Государя, но закончил свой рассказ утверждением, что с ним говорил, очевидно, не настоящий Царь, а подставленный господами!..

[4] «Мы всё вынесем, всему покоримся и ничего не примем, ничем не заявим своего согласия», — так формулировал в своих письмах к Самарину своё понимание крестьянского отношения к Реформе кн. Черкасский.

[5] Рядом с воззрением, которое есть как бы вывод из исторических данных, слагается другое воззрение, возникающее из живого сравнения чисто практических ощущений нынешнего быта со вчерашним… «Всё положение никуда не годится, и мы его не понимаем, — это своим чередом. — А ну-ка теперь давай рассчитываться!» И тут выступает наружу неподкупный здравый смысл, зоркость, проницательность, изворотливость и находчивость, так часто ставящие нас в тупик… Вот к чему сводятся мои наблюдения, в народных толках и суждениях о новом положении обозначаются два воззрения: одно истекает из исторического воспоминания, другое — из чисто практической оценки условий нового быта, теперь оба эти воззрения сталкиваются, но первое постепенно вытесняется вторым и мало-помалу перерабатывается под его влиянием».

http://rusk.ru/st.php?idar=61580

В Женеве представители коренных народов Аляски и Гавайских островов призвали ООН обеспечить их право на самоопределение, обвинив США в «незаконной аннексии» и «оккупации».

В распространенном в четверг заявлении они призвали страны-члены ООН поднять этот вопрос в ходе намеченного на 11 мая рассмотрения в рамках Совета ООН по правам человека периодического обзора положения в области прав и свобод в США, передает ТАСС.

В заявлении говорится, что Аляска и Гавайи «в 1959 году были поглощены Соединенными Штатами посредством обмана и преднамеренного нарушения мандата и принципов ООН, и процесса самоопределения». Авторы документа призывают ООН «исправить ошибку».
Подчеркивается, что продажа Россией США Аляски в 1867 году отнюдь «не означала передачи суверенитета над Аляской Соединенным Штатам», а «вторжение США на Гавайи в 1893 году было предпринято в нарушение двусторонних договоров и международного права».

Своей цели авторы заявления намерены добиваться мирно, через механизмы Объединенных Наций и проведение на Аляске и Гавайях референдумов о самоопределении. Чтобы действовать более эффективно, была создана совместная рабочая группа «Альянс Аляска-Гавайи за самоопределение».

На состоявшейся сегодня в Швейцарском клубе прессы в Женеве встрече с журналистами представитель Аляски Рональд Барнс и Гавайских островов — Леон Сиу подвергли резкой критике политику США в отношении коренных народов, назвав ее «оккупацией».

«Наша культура подавляется, — сказал Леон Сиу. — Однако действия США направлены не только против нашей культуры, но и мира на планете, поскольку на Гавайях расположена военная база Перл-Харбор. Во время военных учений они загрязняют нашу землю и воду. От этого люди болеют. Это злоупотребление по отношению к нашей земле и народу. Мы не хотим быть частью военной машины».

В свою очередь, Рональд Барнс обратил внимание, что власти США и штата Аляска «в ущерб народу распоряжаются собственностью, на которую не имеют права».

«Они забирают нашу землю и в огромных количества добывают минеральные ресурсы, нанося ущерб окружающей среде», — отметил он.

Барнс подчеркнул, что Аляску и Россию многое связывает в истории, культуры и религии.

«Я — православный», — сказал он по-русски.

Продолжив по-английски, он сообщил, что многие его родственники имеют русские фамилии и используют русские слова, например, «платок» и «масло».

«Мы полагаем, что россияне могут нам помочь, — сказал Барнс. — В 2017 году исполняется 150 лет со времени продажи Аляски Россией США. Если бы мы могли, работая с россиянами, представить правду о том, что действительно произошло в истории и отвергнуть искаженные концепции об Аляске и наших народах, думаю, это было бы хорошим способом исправить ситуацию».

По мнению Барнса, Аляска могла бы стать «нейтральным государством, расположенным между Россией и Западом».

Напомним, ранее конфликт также вспыхнул между губернатором Аляски Биллом Уокером, а также законодателями от этого штата в Конгрессе США, и федеральным правительством США.

http://rusvesna.su/news/1431034902

Интервью Буша-старшего в 1992 году!
Кусок из совершенно потрясающего интервью с уходящим президентом Джорджем Бушем в декабре 1992 года.


- Господин Президент, Вы считаете, что потеря Украины — благо для русских, но вот бывший Советник по национальной Безопасности.............

- Вы про Бжезинского? Деревенский дурачок Джимми в политике не мог отличить яблока от коровьей лепешки и поэтому слушал идиотов и клоунов. Этот польский еврейчик со своим кагалом боюсь сумеют довести страну до прямого столкновения с Россией , опыта по организации таких дел им не занимать - две организованные ими мировые войны , не позволяют относится к их планам легкомысленно . Я добровольно ушел с поста Директора ЦРУ, чтобы имя мое к этому балагану не имело потом отношения. Бжезинский писал, что без Украины Россия никогда не станет Империей. Так оно и было в те времена. Но это правило 20-го века, а мы будем жить в 21-ом.- …именно развал Советского Союза — есть мое самое главное поражение. В новом веке трудно было предположить последствия развития ультрасовременных информационных технологий, влияния масс-медиа и прессы на политические процессы, возможности моделирования общественного мнения. Но именно через банковский контроль ФРС над этими процессами в интернете, СМИ и ТВ, шайка, к которой принадлежит Бжезинский сумела в очередной раз обмануть весь мир, но в эпоху ядерного оружия это не допустимо. Боюсь, что это — внешнеполитическая Катастрофа, размера которой мы ещё не поняли.

- Не могли бы Вы развить свою мысль? Ведь Вы сами приложили столько сил для Победы над СССР?

- Да, приложил, но для Победы, а не для нашего Поражения. Советский Союз имел очень важную Роль для Америки. Он давно не имел военной способности победить нашу страну, но мог нанести нам ущерб — неприемлемый. И мы опасались его, как опасаются дикого волка, или медведя. Мы приучали себя следить за запорами в нашем доме, мы следили за своей формой. Однако… Сейчас, когда Союза не стало, мы — американцы стали забывать об опасности. Наши люди жиреют и жируют и это признаки нашего поражения. Ведь существование Союза нам всем было выгодно, а нынешняя ситуация множит политические риски с неопределенностями и на мой взгляд — прямой путь к катастрофе. Я имею в виду, что я сделал все, чтобы Союз так и остался большим голодным и немощным. Я кормил его из моей руки и к моей ласке приучивал. В нашей казне не было денег и я оказывал Союзу гуманитарную помощь из моих личных средств.

- Вы хотите сказать, что вся эта гуманитарная помощь русским, все эти окорочка…

- Это все было из моих личных средств. Русским нужны были деньги и я как мог — их поддерживал. Им нужна была еда, и я приказал кормить их из моих личных средств. Были люди которые со мной вошли в долю, но мы не потратили на это — ни цента из федеральной казны. Ни Цента!

- Тогда я не понимаю — зачем вы это делали?

- Затем что — «Друг в нужде — Друг навсегда». Вы плохо понимаете то, что случилось. Россия не побеждена, напротив — она очень усилилась и нам нужно чтобы она была Нашим Другом — именно поэтому я бесплатно кормил всех этих русских. А те, кто меня победили хотят только грабить. Русские этого не забудут и когда-нибудь пришлют нам ответный счет.

- Я не понимаю — почему Вы уверены, что Россия усилилась? Ведь она же была только что побеждена…

- Россия и Союз — как Матрешки. Они были вложены друг в друга. В реальности мы соревновались с Россией, но была она в виде Союза, то есть на ногах у нее были огромные Гири. Сейчас эти Гири при распаде Союза убраны, Россия преодолеет свои нынешние проблемы и станет гораздо более злой и могучей, и хорошо запомнит всех, кто ее нынче обидел. И я хотел бы быть таким же Другом России, каким я был Врагом для Советов. Ставить надо на самую лучшую лошадь. Вы хотите узнать, какие у нее были Гири? Это есть в цифрах — в Союзе было две бездонных дыры, куда утекали все бюджетные профициты — Сельское хозяйство и Социальная помощь. Раз нынешняя Россия может иметь прежние доходы и не тратиться на эти убыточные статьи расходов — в ближайшие годы она станет более сильной и опасной, чем СССР.

- Я не понимаю, — почему Россия сможет урезать свои расходы на Социальную помощь и Сельское Хозяйство?

- Это все в цифрах. Основные потребители сельхоздотаций в Союзе были на Украине. Уходит Украина — русские закрывают «черную дыру» в бюджете по дотациям для села. Основные потребители социальной помощи находились в Средней Азии и в Закавказье. Раз нет Союза, то Россия, основной добытчик в Союзный бюджет — прекращает датировать свои многодетные мусульманские республики. А дальше — арифметика, — Украина, Средняя Азия и Закавказье оказываются с бюджетными дефицитами и погружаются в пучину отчаяния, Россия оказывается с бюджетными профицитами и ее казна оказывается больше и мощнее советской. А потом она с триумфом вернется и нам всё припомнит, а у нашей экономики уже граничное состояние — нулевой прибыли. Соперник мой Клинтон — обещает «стимулировать экономику», это означает то, что мы влезем в долги, а у нас экономика в состоянии, когда мы больше не можем позволить себе заимствований. Это значит, что бюджет будет у нас отрицательным и со временем мы станем наги и босы, а русские богаты и могущественны. И ради дружбы с сильными и могущественными — мои бесплатные окорочка в миг, когда им нечего кушать — принесут огромные дивиденды. А принесли бы еще большие, если бы я мог удержать от грабежа стаю наших вечно голодных гиен и шакалов… Ах, если бы удалось удержать Союз от распада, если бы он привык к нашей доброй руке и стал со временем ручным, как комнатная собачка… Но уже ничего нельзя сделать. Все эти шакалы сами решают свою судьбу — я знаю русских, они ничего не простят, ничего не забудут. Шакалы это прежде всего ФРС, основанная пятью частными банками и принадлежащая Сионским мировым скитальцам. Именно они привели к власти не просто своих ставленников в России, они призрев свою традиционную закулисность, напрямую возглавили руководство России, пытаясь уничтожить её как государство - уготовив её народам судьбу тотального вырождения. То, что они не смогли сделать с Россией в 1917 году они сделали с США, сумев провести своих людей в Сенат и Конгресс страны - создав в 1913 году ФРС. Они превратили нашу страну в свой оплот и базу для долларовой и военной экспансии на весь мир, и мир, разоряемый и уничтожаемый ими возненавидел нас за это. Страшный государственный долг США и ВВП на 61% состоящий из афер с резанной бумагой под названием доллар не оставляют нашей стране ни каких шансов. Господи, как прав был Генри Форд в своём высказывании о них ещё в далёком 1925 году. И спасение для США шакалы видят только в страшной войне в Европе, как это было в первую и во вторую мировые войны, за которые именно они ответственны - … а это гибель для страны и далеко не факт, что и гибель для России ввиду её территориальных размеров - не сопоставимых с нашими.

" The New-York Times . " - от 21.10.1992 г.

Источник: http://politobzor.net/show-47663-intervyu-busha-starshego-v-1992-godu.html

Источник: http://politikus.ru/events/45653-intervyu-busha-starshego-v-1992-godu.html
Politikus.ru

Миф о том, что Россия была темной страной.

С 1894 по 1914 год бюджет народного образования увеличился на 628%. Возросло число школ: высших – на 180%, средних – на 227%, женских гимназий – на 420%, народных школ – на 96%. И. Ильин в своей работе «О русской культуре» пишет, что Россия стояла на пороге осуществления всеобщего народного образования с сетью школ в радиусе одного километра. В России ежегодно открывалось 10 000 школ. Российская Империя была читающей страной. В период царствования Николая II в России выпускалось больше газет и журналов, чем в СССР в 1988 году. Россия переживала также расцвет культурной жизни. Ко всему стоит отметить,что советское государство взяло за основу идеи-программы царских времён,переделав их на свой собственный манер.