Обо всём

ЧУДОВИЩНЫЙ ДОКУМЕНТ ЭПОХИ РАСКУЛАЧИВАНИЯ, ДЕПОРТАЦИЙ и СПЕЦПОСЕЛКОВ

"Записка от 3–22 августа 1933 года инструктора-пропагандиста Нарымского обкома партии Величко была направлена на имя Генерального секретаря ЦК ВКП(б) Иосифа Сталина, 1-го секретаря Западно-Сибирского крайкома партии Роберта Эйхе и секретаря Нарымского окружного комитета Левида. Свою страшную записку Величко написал в поселке «Новый путь», возникшем в местах, где за считанные месяцы погибли тысячи людей. Этот документ известен историкам-специалистам. В 1998 году он был опубликован в московском журнале «Источник». Однако настоящий текст должен получить широкую известность, поэтому мы размещаем его сканированную версию из коллекции генерал-полковника Дмитрия Волкогонова."

Скан записки тут: http://beloedelo.ru/researches/article/?100

Что означают слова: «Жена да боится своего мужа» (Еф.5:33)? И должен ли муж боятся своей жены?

Что означает: «жена да боится своего мужа»? Что означают слова: «Жена да боится своего мужа» (Еф.5:33)? И должен ли муж боятся своей жены?

На эти вопросы мы публикуем ответ архимандрита Георгия (Шестуна):

«Жена да боится своего мужа» – это значит, что она боится его огорчить, обидеть, боится разрушить его любовь.

Любить – это жалеть любимого, и бояться неправильно повести себя по отношению к нему.

Муж должен Бога бояться, и при этом «любить свою жену, как самого себя» (Еф.5:33). В этом-то иерархия и заключается, что Муж боится Бога, жена боится мужа, а дети чтут родителей своих.

Дети спасаются через почитание родителей, жена спасается через послушание мужу, а муж спасается через послушание Богу. Это тоже особый крест, который мы не выбираем.

Не все мужчины хотят быть главой семьи, а хоть плачь – но будь!

Не все женщины хотят смиряться, но смиряться надо, потому что нахождение совместного правильного поведения в семье, по отношению к Богу, – это угождение Ему».


Источник: «Семья и вера»

ТЕЗОИМЕНИТСТВО ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА ИМПЕРАТОРА ПАВЛА ПЕТРОВИЧА

В 1916 году в Петрограде вышла маленькая брошюрка. Автор ее обращался к теме праведности Императора Павла Петровича. Владимир Вишняков (так звали автора) не только молился у гробницы в Петропавловском соборе; он часто и подолгу размышлял о Божием и человеческом при восприятии людьми личности Царственного великомученика, в том, где он делился своими раздумьями с современниками:

«Православие, – писал он, – не может не быть приложимо к жизни, по самой своей сущности.

...Принципы Православия … к истории не только можно, но и должно их применять.

...Вот Православие дает первую посылку: Господь Вседержитель прославляет на земле после их смерти таких людей, которые заслужили эту награду при своей земной жизни (аксиома).

Наблюдаемые факты дают вторую посылку: сей человек после своей смерти прославлен на земле Господом Вседержителем.

Отсюда может быть только один вывод: сей человек заслужил награду чем-нибудь при своей жизни.

Так как Православие есть истина, и принципы его суть аксиомы, то заключение не может расходиться с действительностью: человек, после своей смерти прославленный Богом на земле, непременно заслужил эту необычайную награду чем-нибудь при своей земной жизни.

Заранее можно сказать, в чем и как сделана людьми ошибка.

Достаточно знать, что это такое современная история; кто – эти люди, которые создают общественное мнение.

Да применяют ли они принципы Православия, как критерий для своих суждений, как метод при своих исследованиях?»

В том же 1916 году в том же Петрограде была издана книга профессора М.В. Клочкова «Очерки правительственной деятельности времени Павла I», автор которой решил заново всесторонне изучить достойные доверия источники и на основе их дать правдивую характеристику деятельности Императора Павла Петровича.

По признанию известного советского историка С.Б. Окуня, труд М.В. Клочкова, по существу, должен был «полностью "реабилитировать" Павла».

Он особо отмечал, что напечатана она была «как раз в тот момент, когда в Синоде уже все было подготовлено к канонизации Павла, т.е. к причислению Его к лику святых.

Да и сам Клочков довольно прозрачно намекает на истинную цель своей работы»

Позднее, в 1973 г., С.Б. Окунь свидетельствовал, что канонизация Государя намечалась на март 1917 года.

Товарищ Обер-Прокурора Св. Синода Н.Д. Жевахов в своих «Воспоминаниях» писал:

«Отношение Императора Павла I к Церкви было таково, что только революция 1917 года прервала работы по Его канонизации, однако сознанием Русского Народа Император Павел давно уже причислен к лику святых. [Это случилось потому, что Господь им открывал о святости Своего угодника!]

Дивные знамения благоволения Божия к Праведнику, творимые Промыслом Господним у Его гробницы, в последние годы пред революцией не только привлекали толпы верующих в Петропавловский собор, но и побудили причт издать целую книгу знамений и чудес Божиих, изливаемых на верующих молитвами Благоверного Императора Павла I».

(Князь Н. Жевахов. Воспоминания. Т2. С. 273.)

В книге, на печатание которой уже было получено цензурное разрешение, но которая напечатана не была из-за цареборческого беснования после февраля 1917 года, в предисловии «К биографии Императора Павла I» читаем:

«Русский народ-богоносец, носящий Бога в своих сердцах – через столетнюю грань – познал своего Царя, и невидимая связь установилась между Царем и подданными Его Державных Потомков: к Царю, почившему более ста лет тому назад, все еще как к живому обращаются с просьбами в своих нуждах и печалях, и Царь… слышит и исполняет просьбы, в меру пользы просящих».

Так как главное служение Богу святого Императора Павла Первого было богоугодным выполнением уникальных обязанностей Христа Господнего, Воплощенного Имени Божьего, то Он, судя по всему, угодил Богу в чине благоверного Царя, погибшего при выполнении своего Царского служения.

Святый Благоверный Императоре Павле, моли Бога о нас! Канонизация Павла I и дяди первого царя из дома Романовых - Михаила Никитича Романова, умершего мученической смертью в 1602 году, намечалась 21 марта 1917 года.

Были подготовлены все документы.

Но 2 марта монархия была свергнута, к власти пришло Временное Правительство.

Документы после революции находились в Александро-Невской Лавре.

Потом они исчезли.

Год назад, по молитвам и по воле Божией, документы найдены.

Далее http://www.pokaianie.ru/guestbook/

Русская линия Архимандрит Константин (Зайцев) 22.06.2013

Как принята была крестьянская воля в 1861 году

Глава из книги «Чудо Русской истории»


Я село въезжаю, –

Мужики попались.

– Бог на помощь, братцы!

Воли-то дождались!?



– За привет спасибо,

– И в затылке чешут.

Не всегда, знать воля

Радует и тешит.



«Век». 1860 г



«Утром 19 февраля Государь со всей Царской Фамилией был у обедни в маленькой церкви Зимнего Дворца и по окончании богослужения прошёл оттуда в комнаты Императрицы, где все они пили чай и завтракали. От Императрицы Государь отправился один к себе в кабинет и приказал камердинеру распорядиться, чтобы церковь опять отперли и чтобы в ней никого не было, даже ни священников, ни причетников. Вскоре потом он прошёл в церковь и оставался в ней один около двадцати минут. Сторож, незаметно для него спрятанный за коридорными дверями, ожидал его выхода. Из церкви Государь шёл необыкновенно скорым, торопливым шагом и с видом решимости, никогда прежде в нём не замеченной. По возвращении в кабинет, он тотчас сел за бумаги и начал их подписывать одну за другой, а всех подписей требовалось, говорят, тридцать пять. По подписании их, ни мало не медля, отправил бумаги с фельдъегерем к Буткову».

Так описывает современник утро 19 февраля 1861 г., когда завершено было дело освобождения крестьян от крепостной зависимости – дело по важности не имевшее равного в русской истории и бывшее в значительной мере личным делом Государя. Он чувствовал удовлетворение и радость… Он прошёл к своей любимице, семилетней Великой Княжне Марии Александровне. «Я хотел расцеловать свою дочь в этот лучший день моей жизни», – говорил он впоследствии.

Не мог он не вспомнить в этот великий день и о своём отце, который, по преданию взял с него на смертном одре слово освободить крестьян. На прогулке в коляске он на несколько минут становился перед памятником «Незабвенному», накануне (в годовщину кончины) украшенному цветами: мысленно он соединился с тем, кто лучше, чем кто бы то ни было другой, способен был понять владевшие им чувства.

Никто в столице не знал о совершившемся: дело подготовки освобождения крестьян держалось в строжайшей тайне. Печатание положений и Манифеста шло с лихорадочностью. В помощь казённым типографиям были привлечены частные. Набор развозили по ночам в придворной карете с охраною. Служащие и рабочие связаны были обязательством ничего не разглашать. При всяком выходе из типографии они подвергались обыску. Листы печатались в типографии Второго Отделения и в Сенатской типографии. С 12 февраля началась фальцовка и брошюровка в залах Первого Кадетского корпуса (в тех самых, где, как известно, происходили заседания Редакционных комиссий). Там же Положения и Манифест укладывались в кожаные чемоданы в полтора аршина длиною и в лубочные ящики в два аршина длиною. Все залы корпуса были завалены печатною бумагою – обучение кадет гимнастике и фронту было прекращено.

В народе циркулировали слухи, назначавшие то на один, то на другой день объявление «воли». Говорили и о 19 февраля [1], но 17 февраля появилось официальное оповещение о том, что 19 числа никакого правительственного распоряжения по крестьянскому делу не будет. Зато 18-го – в другом официальном издании появилось сообщение, что «в предстоящие дни молитвы и поста совершится давно ожидаемое народом событие». Это не препятствовало тому, что всякие разговоры о предстоящей «воле» оставались строжайше запрещены. Чуть ли не накануне опубликования Манифеста два дворника за такие речи были схвачены и в самый день «объявления воли» якобы подвергнуты телесному наказанию.

День опубликования Манифеста был приурочен к дате, имеющей значение символическое – к последнему воскресенью перед постом, к так Называемому «прощёному воскресенью». Оно приходилось на 5 марта.

Ночью манифест развозили по церквам с предписанием священникам молчать и никому не показывать до обедни. В девять часов утра распространилась весть, что расклеено объявление на углах от имени генерал-губернатора, сообщавшее о великом событии и о том, что раздают Манифест…

С особой торжественностью должен был быть объявлен Манифест в Исаакиевском соборе, где должно было быть совершено митрополичье служение, и куда был приглашён дипломатический корпус. Только иностранные дипломаты, генерал-губернатор и духовенство были приготовлены к тому, чтобы услышать знаменитый отныне Манифест: для молящихся чтение его было неожиданным…

Как провёл этот знаменитый день Государь? Утром Великая Княжна Мария Александровна выбрала сама между своими образами образ Благовещения и принесла в подарок отцу. По свидетельству близкой к Царской Семье графини А. Д. Блудовой, девочка в этот день особенно была ласкова с отцом, обнимала и целовала его беспрестанно. Государь поехал с нею в крепость на могилу отца помолиться там, а потом катался с нею в открытом экипаже. Около Летнего Сада народ окружил и приветствовал его.

Не мог Государь не поделиться своими чувствами с представителями армии. Он поехал на развод в Михайловский манеж. По окончании развода с церемонией внезапно раздался громкий, как бы слегка надтреснутый голос Государя: «Господа офицеры, ко мне!» Все бросились к Государю и окружили его кольцом: никто в Манеже ещё не знал о совершившемся событии. Государь сказал примерно следующее:

«Сегодня я приказал объявить Манифест о помещичьих крестьянах. Первый шаг к перемене их быта сделан дворянами, вашими отцами и братьями; между вами также есть помещики; следовательно, вы все мне сочувствуете, и я надеюсь, что вы по-прежнему будете служить верою и правдою и охранять Престол, а я всегда привык мою верную гвардию…» Всего нельзя было расслышать, так как Государь говорил волнуясь, невнятно, скороговоркою, глотая многие слова и притом со слезами на глазах. Речь Государя произвела потрясающее впечатление: даже враждебный правительству современный повествователь не мог здесь влить хотя бы каплю своего скептического яда. Что касается одного из офицеров, который сам пережил эту сцену, то он в своих воспоминаниях пишет: «Никогда не забуду я стихийного энтузиазма, охватившего офицерство после этих слов. Раздалось могучее «ура», потрясшее своды Манежа. Кепи и каски замелькали в воздухе, офицерство перемешалось в чинах и рангах, бросилось к Царю. Его подняли на руки и вынесли на площадь в сани».

Для всех ли был Манифест такой радостью? Государь прекрасно понимал, что нет. Недаром мудрый митрополит Московский Филарет, которому было предоставлено окончательно отредактировать составленный Ю. Ф. Самариным текст Манифеста, опустил слова: «В сей радостный для Нас и всех верноподданных Наших день», – и так мотивировал этот многозначительный пропуск: «Не упомянул я о радости, чтобы от лица Царя не было произнесено слово, которому не сочувствовали бы многие из верноподданных».

Государь прекрасно отдавал себе отчёт в том, что его авторитет и популярность в значительной степени поколеблена среди дворян. Но как примет крестьянство своё раскрепощение от лежавшего на нём веками ига?

Государь был прозорливее своих советников. Он более трезво, чем они, оценил обстановку, в которой протекала Реформа. Он понимал, что она не может пройти спокойно, безмятежно. В своё время обсуждалась мысль о том, чтобы к моменту введения в жизнь Положения, Россия была разделена на генерал-губернаторства и чтобы, таким образом, на местах заблаговременно оказались люди, обладающие полнотою власти и способные справиться со всеми возможными затруднениями. Этот проект встретил решительное сопротивление со стороны министра внутренних дел Ланского, действовавшего под прямым влиянием Н. А. Милютина[2], духовного отца Реформы. Ланской представил записку, в которой доказывал ненужность проектированной меры: народ спокойно, с верою в Царя ждёт Реформ, и новая власть только затруднит правильное её проведение. Безмятежная уверенность Ланского вызвала гневливые реплики Государя, едва не побудившие к отставке почтенного старца. В частности, против фразы доклада о том, что «народ не только не сопротивляется, но вполне сочувствует распоряжениям правительства», Царь написал: «Всё это так пока народ находится в ожидании, но кто может поручиться, что, когда новое положение будет приведено в исполнение, и народ увидит, что ожидание его, то есть свобода, по его разумению, не сбылись, не наступит ли для него минута разочарования? Тогда уже поздно будет посылать отсюда особых лиц для усмирения. Надо, чтобы они были бы уже на местах… Если Бог поможет, и всё останется спокойно, тогда можно будет отозвать всех генерал-губернаторов, ибо всё войдёт опять в законную колею».

Государю не удалось провести повсеместно устроение генерал-губернаторств, но он не отказался от этой мысли направить на места специально им уполномоченных лиц, облечённых полнотою власти. За несколько дней до обнародования в столицах Манифеста были отправлены во все концы России флигель-адъютанты и свитские генералы, которые от лица Государя должны были сообщить народу радостную весть об освобождении крестьян. На этих близких к Государю людей должна была лечь, в первую очередь, вся тяжесть ответственности – совместно с начальниками губерний и с предводителями дворянства – по принятию мер, могущих быть вызванными той встречей, которая будет оказана на местах Манифесту и Положениям.

Государь знал, что народ ждёт от него решения его судьбы и верит в него. В Ярославле недавно народ так устремился к Царю, что смят был парад! «Я не могу не удивляться и не радоваться тому доверию и спокойствию, которые выказал наш добрый народ в этом деле…», – сказал Государь в Государственном Совете 28 января 1861 года. Но ждёт ли он того, что будет ему объявлено? Воля! Не поймёт ли народ её, как повод к неповиновению и к буйству?

В бумагах Редакционных комиссий имеется любопытный документ, давно уже преданный гласности известным историком, точнее сказать, летописцем этих Комиссий, Н. П. Семёновым: этот документ с необыкновенной силой изображает настроение крестьянства, ожидавшего Реформы. Нельзя даже сейчас без волнения читать эту записку, подписанную неким Корибут-Дашкевичем и помеченную Саратовским тюремным замком 5 апреля 1859 г. Это голос не только из каземата, но почти что из могилы, ибо автор пишет тоном человека, покончившего счёты с жизнью. Послание это дышит глубоким, проникновенным сочувствием задуманной Реформе – из глубины заточения раздаётся обращённый к правительству дружественный предостерегающий голос…

Корибут-Дашкевич ходил переодетый среди помещичьих крестьян, выясняя их мысли и взгляды. По его наблюдениям, крестьяне, после первых же рескриптов заговорили о свободе полной, безусловной. «Они ждали, что их уволят со всей землёй, и что они будут жить, как казённые, и отбывать равные с ними повинности». Начались волнения. Они затихли, когда открылись губернские комитеты. Из правительственных актов крестьяне запомнили только одну фразу – о «двенадцатилетнем сроке выкупа». Поняли они эту фразу так, что-либо они выкупят усадьбу, а землю получат даром, либо сама казна выкупит усадьбы, а землёй крестьяне будут пользоваться на правах и условиях крестьян казённых. «Изредка пролетает молва, что давно были бы уже крестьяне отпущены, да господа-то всё упрашивают Сенат и Государя, чтобы отсрочить и дать время помещикам позапастись доходами, как уже после получать не будут».

Крестьянская мысль о свободе – давняя мысль, уходящая в века. Автор записки красочно описывает, как эта мысль росла, крепла и поддерживала дух народа. Старики ходили к святым местам и приносили слова утешения: молитесь и не ропщите, говорили они народу. «Верование в освобождение от крепостного права» всё время жило в народе. Оно «тихо зрело и когда-когда – чуть вырывалось за черту сердечных тайников». Рескрипты возбудили это «верование». Но оно носит характер смутный и воплощается в формы нелепые. Слова: «крестьяне должны оставаться более или менее крепкими земле» – крестьяне объясняли так: захотят – останутся на местах, нет – уйдут на вольные степи…

Корибут-Дашкевич убеждает правительство принять меры к тому, чтобы вразумить народ. Необходимо напечатать листовки. Эти листовки необходимо раздавать во всех селениях казённых крестьян и во всех имениях помещичьих: недоверчивые крестьяне должны отовсюду слышать одно и то же. Тогда крестьяне встретят Реформу подготовленными. Иначе может быть плохо. Искру легко погасить – но в данном случае не искра, а «целая головня, тлеющая под костром до первого порывистого ветра».

Мысль о том, что необходимо крестьян подготовить к Реформе, не могла, само собою разумеется, остаться вне поля зрения правительства. Но как это было сделать? Дворянство было призвано к участию в подготовке Реформы, его представители были свидетелями того, как в процессе разработки радикально изменились сами основы намеченной Реформы. Как при таких условиях можно было заранее выработать и планомерно осуществлять систематическую программу мер по подготовлению крестьян? К тому же постепенно и дворянское общественное мнение оказалось оттеснённым. Главный Комитет задумался над тем, надо ли осведомлять общество о ходе работы, и что же получилось? Комитет высказался даже против опубликования журналов Редакционных комиссий! Деятельность по выработке основ Реформы замкнулась силой вещей в тесном кружке посвящённых. А, вспомним, какая борьба шла за эти основы, и насколько рознились мнения борющихся сторон! Надо ли при таких условиях особенно удивляться тому, что ещё в январе 1861 г. Главный комитет высказался против осведомления общества через печать, мотивируя это своё мнение, в частности, тем, что «крестьяне вообще терпеливо ожидают решения их участи».

Получался заколдованный круг. Крестьяне, действительно, ждали терпеливо. Но чего? Сможет ли народ удовлетвориться тем компромиссом, который представляла собою Реформа, казавшаяся дворянам, воспитанным на представлении о всецелой принадлежности им земли, «сполиацией» их прав, и в то же время ни в какой мере не удовлетворявшая столь же радикальному представлению крестьян о всецелой принадлежности той же земли крестьянам? Иностранцы и раньше пессимистически оценивали шансы безболезненного разрешения крестьянского вопроса, учитывая это коренное разногласие между народом и правительством в вопросе земли. Они и сейчас не изменили своего мнения. Бисмарк ждал крестьянских бунтов. Советник германского посольства Шлецер, человек умный, образованный, наблюдательный и достаточно хорошо знавший русскую историю, был того же мнения. В письмах к жене, представляющих необыкновенно интересный описательный материал, касающийся данной эпохи, он многозначительно вспоминал суждение Олеария о рабских наклонностях русского народа и приводил сентенциозно мнение Аристотеля об узаконенности для иных народов рабства. Наполеон III высказался ещё резче. Он считал всю Реформу «бредом деспотизма»…

Вместе с тем и отсрочка была уже невозможной. С одной стороны, русское образованное общество, в передовой его среде, выросло из крепостных отношений и не способно было продолжать нести бремя крепостного господства над крестьянами. С другой стороны, крестьянство начинало проявлять признаки недовольства всё с большим нетерпением. Ещё в 1840 году Тамбовский губернатор Корнилов писал по поводу местных беспорядков гр. Строганову: «Отношения помещичьих крестьян к своим помещикам, видимо, постепенно становятся жёстки и неприязненны… Мысль о свободе между помещичьими крестьянами не есть случайная, происшедшая от каких-либо посторонних обстоятельств или внушения неблагоприятных людей, а общая, постоянная, которая проистекает из самого круга законом поставленных прав и обязанностей помещиков, и отношений его к крестьянам и развилась постепенно действием времени; она выражается при всяком случае. При холере крестьяне обвиняли своих помещиков, что они отравляют ручьи и источники, во время бывших в прошлом году пожаров, что они умышленно и нарочно зажигают свои собственные деревни, которые должны поступить в казну и которые они не хотят отдавать Государю; наконец, при настоящих обстоятельствах, когда умы всех напряжены ожиданием голода, они стали требовать хлеба и надеялись, что, если помещики им не дадут требуемого количества, то их возьмут в казну, и они будут вольными». Это чувство враждебности достигало иногда такой силы, что один боевой генерал, герой Отечественной войны, Сеславин, мог утверждать о крестьянах: «Это злейшие неприятели, нежели те, которых я карал на Русской земле в знаменитую эпоху».

Конечно, недовольство не было повсеместным. Не мало было помещичьих усадеб, по отношению к которым сохранились патриархальные чувства у крестьян и владельцы которых проникнуты были самым доброжелательным чувством к своим «подданным»: справедливость заставляет подчеркнуть, что именно так называемые крепостники были сплошь и рядом заботливыми и благостными владельцами своих крестьян, болевшими за них душой и прекрасно их знавшими. Но могло ли это помешать тому, чтобы волна стихийного народного возмущения, связанного с примитивным представлением крестьян о готовящейся для них свободе, захлестнула и эти оазисы? Известный нам Шлецер так выражает в воображаемом диалоге двух крестьян практику повальной пугачёвщины, распространяемой на любимых крестьянами помещиков:

– Так, значит, мы будем свободны?

– Да.

– Скажи, что же нам делать?

– Не знаю.

– Ведь мы должны тогда убить нашего барина?

– Да, я тоже так думаю.

– Но у меня, в сущности, хороший барин.

– У меня тоже.

– Ну, так слушай, я вот что тебе предложу: ты убьёшь моего, а я твоего.

– Так и сделаем…

Тот же Шлецер, отмечая, что крестьяне, конечно, не удовлетворятся Реформой, сообщает, что помещики запасаются оружием, и спрашивает себя: будут ли стрелять войска? Для него это большой вопрос. В первый раз – да. А потом?

На стихийную волну недовольства крестьян против помещиков достаточно ясно намекал сам Государь в знаменитой речи московскому дворянству, когда он говорил о том, что лучше, чтобы освобождение произошло сверху, чем снизу. В тексте речи, собственноручно проверенном Государем, имеется такая показательная фраза: «Чувство враждебное между крестьянами и помещиками, к сожалению, существует, и от этого уже было несколько случаев неповиновения помещикам».

С какой силой вспыхнет это чувство при объявлении крестьянам Реформы? Этот вопрос не мог не висеть всей своей тяжестью на душе Царя-Освободителя.

Как встретили столицы 5 марта? М. П. Погодин, которого нельзя заподозрить в предвзятости и который сам восчувствовал освобождение крестьян, как величайший праздник (он христосовался при встрече с друзьями), так формулирует свои впечатления: «Народ вдруг не понял, не выразумел, не взял в толк, что он получает Манифестом. Не выразумели ещё порядочно и мы, грамотные. Недоумение – вот слово, которое характеризует настоящее положение в воскресение. Народ, руководствуемый верным своим чутьём, принимает на веру, что ему сделано добро, молится Богу, благодарит Государя».

«Манифест объявлен, как бы украдкой и не произвёл никакого впечатления. Но, может быть, так и подобает явиться великому делу! – отмечает в своём дневнике сенатор Лебедев. – Гуляя по обыкновению, я не видел никакой перемены в физиономии города. Кажется, было менее пьяных».

Примерно то же было и в Петербурге. «Я не мог усидеть дома, – пишет в своём знаменитом дневнике Никитенко, вышедший, как и Погодин, из крестьян и воспринявший освобождение ещё с большим энтузиазмом, чем этот последний. – Мне захотелось выйти побродить по улицам и, так сказать, слиться с обновлённым народом… Везде встречались лица довольные, но спокойные. В разных местах читали Манифест… Один, читая объявление и дочитав до места, где говорится, что два года дворовые должны ещё оставаться в повиновении у господ, с негодованием воскликнул: «Чёрт побери эту бумагу! Два года! Как бы не так! Стану я повиноваться!» – Другие молчали».

Попадаются и более восторженные описания. Так, в автобиографии известного художника Н. М. Максимова, вышедшего из государственных крестьян, мы читаем:

«Рано поутру мы вышли на улицу и увидели конного герольда, одетого в железные латы, с копьём, на голове железный шлем, он не помню, что говорил, раздавая указ Государя об освобождении крестьян. Мы взяли по оному экземпляру и бегом побежали домой читать, потом, когда позвонили в церкви, стар и млад пошли в церковь. Тот, кто был в этот день в церкви, до смерти не забудет произведённого на него впечатления. Слёзы радости ручьём лились у молящихся. На молебне вся церковь на коленях молилась за Государя, шум от слёзных молитвенных слов всё усиливался, а по окончании многолетия чужие люди бросились обниматься. Я не крепостной, но душой был с ними. Улицы были пусты, местами толпились люди; пьяных не видно было нигде, извозчиков мало выехало».

Имеются, напротив, показания, ещё более подчёркивающие минорные мотивы, которые звучат в записках Никитенко, Лебедева и Погодина. Так, Э. П. Перцов пишет: «Удивило и поразило меня то, что я встречал на каждом шагу простолюдинов, несущих в руках или заткнутый за пазуху Манифест либо Положение о дворовых людях, не замечая ни в ком ни малейшего проявления радости, восторга, досады – чего бы то ни было, не видел ни одного лица, выражавшего какое-либо чувство. Они шли, как будто неся пучок зелёного луку или другой вседневной своей провизии». Перцов делал попытки разговаривать с извозчиками, но получал ответы уклончивые. «Я неграмотный, не читал, а слышал, давеча говорили, что дворовым будет воля через два года, а крестьянам ещё не скоро…». «Был я за обедней, читали какую-то афишу, да я не расслышал; сказывают воли-то надо ждать, а теперь только так…». «Как же, принялся было читать, да что-то в толк ничего не взял, так и не дочёл, ведь всё это для господ писано, не для нас…». «Не знаю, правду ли говорят, будто воли-то совсем нет; отложили ещё, кто говорит на два года, а кто говорит на десять лет». Вот всё, что в день 5 марта я мог добыть из замкнутых уст народа».

Ощущение заведомо скептически настроенного оппозиционного барина (корреспондент Герцена!), склонного сгущать тёмные цвета, недалеко в данном случае отстоит от той оценки, которая дана пятому марта таким замечательным бытописателем, как Писемский. На Писемского, как и на Перцова, столица производит впечатление равнодушия. «Наступило великое 19 февраля 1861 года, – повествует умный и наблюдательный романист (характерно, что дата 5 марта быстро стёрлась у русских людей из памяти, и день объявления воли слился с датой подписания Манифеста). В Петербурге ожидали движения в народ. Французский и бельгийский посланники с утра велели заложить себе экипажи и поехали по стогнам града Петра, чтобы видеть agitation du peuple и только у Михайловского дворца увидели толпу помноголюднее. «Enfin le lion s'est reveille», – воскликнули они и, выйдя из экипажа, подошли. В толпе молодой парень, строго разговаривая, торговал у солдата старые штаны, а другие смотрели на него…»

Относительно провинции мы имеем такую же амплитуду колебаний. Существуют описания восторженные. Например, у писателя Мачтета мы читаем:

«Божией милостью Мы, Александр II…», – донеслось из церкви; толпа, как один человек, грохнулась на землю, растянувшись, рыдая в пыли:

«Воля! Воля! Воля!..»

Вышел с крестом отец Паисий. Он дрожал и не мог идти сам – его вёл заплаканный дьячок Панфил. Сзади шёл становой, держа в руках Манифест и плача, как ребёнок. Отец Паисий кропил лежащий ниц народ. Народ поднялся, но вдруг снова грохнулся на колена».

А вот описание, опубликованное всего через несколько месяцев после 19 февраля, и записанное, по словам автора, непосредственно под впечатлением пережитого. Оно было напечатано в Аксаковской газете «День» в конце 62-го года. Приведём его в извлечениях.

В 8 ч. утра 8-го марта 1861 г. уездный город Н. получил вести о воле. Город сразу населился. Из пригородных деревень потянулся народ. «На площадь! На площадь! – Волю привезли». К чиновнику, который привёз волю, устремились с вопросами «Правда ли?» – «Эх, словно три пуда с плеч, – говорит один старик. – Здесь, кажись, и небеса разверзятся. Да, сударь, праздник, великий праздник; вся земля вздохнёт».

Служба кончилась, народ выходит. Помещица, приехавшая говеть из деревни, выходит с толпой на площадь. – «Не пожар ли?» – «Нет, воля». – «Ах, народу-то! Как же я пройду?» – «Проводите…»

Бьют барабаны: это выходит городничий с чиновниками. Начинается чтение Манифеста…

…В земском суде происходит следующая сцена. Приезжий помещик разоблачается с помощью слуги, снимая шубу и тёплую обувь. «Что такое у нас твориться?» – «Волю привезли». – Что?..» – Помещику повторяют, он не сразу понимает. – «Человек, шубу». Одевается и стремглав с крыльца в сани… «Пошёл», – кричит он, забыв о своём слуге. Кучер по привычке везёт к магазину, где обычно совершаются закупки. Помещик механически выходит из саней. Затем, ничего не купив, вскакивает обратно. – «Пошёл в деревню…»

…Вскоре приходит транспорт Положений. Их надо развезти по деревням. Чиновник с заседателями отправляются в дорогу. Первая деревня всего верстах в десяти от города. Смеркается. Подводчик рассказывает подробно и жалостливо о барщине – жалуется на помещика.

– «Держи! – Сам держи! Да куда же я буду держать, я с барыней! – Держи, воля едет!»

Встречный мужик при словах «воля» в минуту свёртывает в сторону в снег, прыгает с козел и подбегает к саням чиновника: – «Батюшка, покажи волю, какая она!» Не увидав ничего, он грустно возвращается к саням и садится на козлы…

Мужики выносят корзину с экземплярами Положения. «Вот она, наша матушка; не в подъём, о Господи! Ишь какая, один и не дотащишь». Вызывают местных дворян и крестьян, чтобы читать Манифест и раздавать Положения. Является и встречная барыня. Хотят ей вручить Положение, она уклоняется: «На что оно мне».

– «Ну что, мужики, дождались? – говорит она, задыхаясь. – Царская воля, от Бога…»

Кучер её тоже тянется к заседателю, приготовляется слушать.

– «И ты туда же. Петрушка?! Нет, уж мне дурно. Что это выдумали, чего от роду не было!»

Заседатель под руку выводит барыню на воздух. – «Да возьмите Положения». – «Нет, отец родной, не могу, да мне и жить недолго осталось… Петрушка возьмёт…»

…А вот другое село, принадлежащее помещику средней руки. В избе народ, сельское начальство. – «Баба, размести проворнее, куда её поставить». – «Да, поставь сюда, на пол!» – «Подай лавку, – кричит старик, – как можно на пол, Христос с вами!» Грамотников в деревне не оказалось (таких деревень было две на 125). Пришлось идти за дьяконом. – «Ну, берите любую» – предлагает чиновник крестьянам. Мужики мнутся. – «Ну, пусть бабы берут, коли мужики не хотят». Это вызывает протест мужиков. – «Нет, уж, ваше благородие, вы сами. Как выберете, так мы и останемся довольны». Чиновник объясняет, что Положения все одинаковы. Наконец, под понукания и одобрения окружающих экземпляр Положений берёт крестьянский мальчик, лет пяти.

Чиновник разъясняет. Крестьяне подробно расспрашивают. Главный их интерес: какие сборы кончаются; надо ли давать курей, холсты. – «В первое воскресенье молебен, – заявляет старик. – За Царя помолимся». Провожать выходят всем селом – чтобы не дать «ей» намокнуть: распутица!

…Следующая деревня того барина, который, по выражению крестьян, «напужался добре» и бежал из города при известии о воле. От одной Божией старушки-помещицы, которая никак не может взять в ум, что это такое за Положение, чиновник с заседателем узнают, что это известный самодур и обидчик. – «Он вас и на порог не пустит», – говорит она, провожая их.

У богатого помещика прекрасная обстановка, лакеи, горничные. Приезжих заставляют долго ждать. Наконец, выходит барышня. – «Папа в Петербурге, мамы тоже нету». Спрашивают приказчика – его тоже не оказывается. Тогда чиновник распоряжается, чтобы привели двух-трёх стариков из села. Но тут обнаруживается и приказчик, которому и вручается Положение. В дороге подводчик рассказывает, как в людской честили помещика и его семью и как жаловались на грубость и жестокость его детей.

Но не везде жалобы на помещиков. В одной деревне идиллия. Тут уж мужики не берут Положений! – «Мы, как у Христа за пазухой, не нужно нам Положений». Берут только по окрику помещика: «Да знаете ли вы, что и меня и вас под суд упекут!..»

– «Словно мы в другую землю заехали, – говорит дорогой подводчик. – Точно из Расеи вон, вот так народ, от вольной отказываются!»

В этом описании, из которого мы извлекли лишь несколько наиболее характерных эпизодов, крестьяне везде довольны. Так ли это было в действительности?

«Никакого проявления народного восторга от вышедшей воли я не видал и не наблюдал ни в Петербурге, ни в Москве, ни в деревнях среди крестьянского люда Тульской и Казанской губерний, куда я вскоре отправился. Было, если можно так выразиться, какое-то притуплённое выражение чего-то выжидательного: что-то мол будет?» Такое впечатление вынес тот самый офицер-гвардеец, который с восторгом описывал посещение Государя и встречу его в Михайловском манеже. «Из церкви они выходили тихо, понуро. Никто не поставил лишней свечки к иконам, не остался в церкви от души помолиться», – пишет очевидец приёма крестьянами Манифеста в Калужской губернии.

«На всех лицах была видна радость и недоверие, – рассказывает сельский священник, сопровождавший развозку Манифеста по селениям. – Низкими поклонами встречали нас, и видно было, что не знали – радоваться ли нашему приезду или плакать… Все стояли без шапок, в каком-то забвении… Один старик не вытерпел; кланяясь нам и со слезами на глазах, закричал: «Что вы нам, отцы родные, везёте, кормильцы наши?» – Исправник закричал: «Волю, братцы, волю!..» – Старик расплакался, за ним начали креститься все, а ребятишки запрыгали: «Волю, волю!»

Когда в одном месте в лощине повозка завязла – мужики вынесли на себе: «На себе донесём волю, – закричали все, смеясь, – лишь волю нам дайте».

В церкви началось чтение Манифеста. Оно вызвало разочарование. Начался ропот. После того, как даны были пояснения – крестьяне повеселели снова».

Аналогично свидетельство другого человека, развозившего Положения и Манифест: «Чтение Манифеста крестьяне слушали безмолвно и с какой-то каменной неподвижностью, стараясь не проронить ни слова, ни одного звука и не нарушить тишины ни движением, ни шорохом… Они всё старались поймать тот момент, когда, наконец, вылетит из уст чтеца, и они поймут радостно то заветное слово о воле, которое они так долго и так томительно ждали».

Нечто подобное мы читаем в воспоминаниях Н. А. Качалова, видевшего, как население приняло чтение Манифеста в Белозерске Новгородской губернии, в местном соборе: «Я следил, какое впечатление произведёт в народе Манифест, – пишет этот предводитель дворянства, – и ясно было видно, что никто ничего не понял, свободы никакой не оказалось, все стояли, понурив головы, и направились к выходу из собора». Качалов произнёс речь. Слушатели повеселели. Благодарственный молебен был воспринят уже со слезами. Далеко не всегда дело, однако, протекало так благополучно. «В одном селе пригласили священника прочитать Положение. Слушают и всё ожидают, что священник будет читать о воле. Но так как этого слова он не произносит, то и закричала громада: «Да что это ты про волю-то ничего не читаешь? Чай пропускаешь? Наконец, дошло дело до того, что они начали попа бить и убили его». Так писал М. П. Погодину один помещик из Курской губернии. Вообще для массы населения типично было то, что она почти по общему правилу обнаруживала не только недоверие, но и абсолютное непонимание, неспособность понимания того, что содержалось в Положениях. «Никто ничего не понял», – пишет Кошелев Самарину.

Вот показательные слова ямщика, вёзшего чиновника и узнавшего, что «везут волю».

«Ну, слава Тебе, Господи, – говорит он, – дождались и мы светлого дня. Теперь и мы станем свои. А то и рождались чужие, и умирали чужие… Ну, а что же, милый человек? Как же теперь господа будут, на какой, значит, аканции? Мужиков теперь от них шабаш! Куда они тогда денутся? Мы так промеж себя думаем: покуда какое дело, Царь их посадит на месячину, чтобы мужики кормили их по дворам, а потом посадит на вольные земли. Сначала, к примеру, я откормлю их неделю, так, или месяц, а потом другой двор откормит тоже неделю или сколько положено, а там третий, обойдёт все дворы, а там опять ко мне, покеда погонят на вольную землю. Всё равно, как пастухов мы кормили по деревням, из двора во двор. И господам ведь тоже надо есть-пить. Чем же они причинны, что родились в господах! Хоть и насолили они нашему брату! Э-э-э-эх, да и круто насолили! А ведь тоже милая тварь хочет есть-пить!..»

Член Редакционных комиссий Н. П. Семёнов после 19 февраля беседовал со своими крестьянами Рязанской губернии: они не высказывали удовлетворения и ждали другой воли – «большой». «Ныне нам оставили землю, какую мы себе пахали, а там, говорят, отдадут всю, которая осталась у помещиков со всеми их усадьбами». – «Как же так, а где же будет жить помещик?» – спросил удивлённый Семёнов. – «Им, сказывают, будет особый указ: Государь примет их на своё иждивение». В воспоминаниях Е. И. Раевской, принадлежавшей к семье образованных дворян, с большим энтузиазмом относившихся к Реформе, мы читаем: «Когда 19 февраля 1861 года объявлен был Манифест освобождения, муж мой собрал всех крестьян своих и с восторгом прочитал им его, а потом сказал им речь, от которой мы все проливали радостные слёзы; сходка же слушала его молча, видимо, недоумевая и удивляясь, почему барин радуется тому, что они – мужики выходят из-под его власти».

Самарин назвал этот период восприятия Манифеста, «периодом недоразумения и грустного разочарования».

Знаменитый профессор словесности, единомышленник Погодина, Шевырёв писал из Флоренции 13 апреля восторженные письма, восхваляющие мудрость русского народа, и объяснял её верою и любовью, без неё же вера мертва, а сын его, который сидел в деревне, одновременно писал оттуда, что крестьяне не понимают Положений, ни на какие соглашения не идут и всё надеются получить даром. Историк С. М. Соловьёв, человек трезвого ума и широчайшего кругозора, обобщил свои впечатления о том, как народ принял Реформу, в следующих выразительных слова: «Крестьяне приняли дело спокойно, хладнокровно, тупо, как принимается массою всякая мера, исходящая сверху и не касающаяся ближайших интересов – Бога и хлеба». Те лишь крестьяне обрадовались воле, которых семейство и собственность были в опасности – но это были не все крестьяне и не большинство.

Этот отзыв историка-современника характеризует непосредственное, мгновенное отношение крестьянства к Реформе – отношение к самому Манифесту, отнюдь не отношение крестьян к Положению по существу. Нельзя ведь не признать, что вопрос о хлебе существенно наново решался этими Положениями? Земля! Как с ней поступает новая «воля»? И тут перед нами не недоумение, равнодушие, тупость по отношению к новым правительственным актам, но прямое неприятие их – неприятие самой «воли», поскольку эта воля в представлении крестьян оплачивается потерей земли. Там, где крестьяне встречаются с перспективой отрезки земли, слышатся иногда голоса: «Нет, уже лучше по-прежнему! Кому нужна воля – на тебе воля. Спросили бы сперва нас… Мы бы сказали: бери её, кто хочет, а нам не надо».



Иногда это нежелание принять волю в том виде, как она была им предложена, принимало массовый и невероятно упорный характер. Наиболее значительным было в этом отношении так называемое Бездненское дело – усмирение государевым гонцом графом Апраксиным крестьян села Бездны Казанской губернии.

В центре этого своеобразного бунта находится красочная фигура некоего Антона Петрова, тихого человека, богомольного, немного, вероятно, юродивого. Он объяснял крестьянам «волю» и прослыл за своего рода пророка. К нему приезжали окрестные крестьяне, привозили вручённые им экземпляры Положений. Петров исследовал их: в некоторых он находил «волю» – крестьяне уезжали счастливые – в других не обнаруживал её – крестьяне рыдали, приходили в отчаяние. Петров не был шарлатаном. В одном месте Положений, в формах приуроченных к составлению уставных грамот, среди разных граф (название деревни и т. д.) имелась рубрика: «Число душ по 10-й ревизии с указанием тех, которые были после десятой ревизии отпущены на волю». Вот эти-то сакраментальные слова и были поняты, как указание на то, что уже давно воля была дана, а только помещики её скрыли от крестьян. Иногда Петров, по своей малограмотности, не мог найти соответствующего места в экземпляре Положений – крестьяне подобных селений и оказывались обречёнными им на дальнейшую крепость!

Так или иначе, крестьяне сгруппировались вокруг Петрова и отказались в повиновении своим помещикам. Была вызвана военная сила. Многотысячная толпа закрыла собою дом, в котором находился Петров. Никакие уговоры и требования о выдаче не действовали. Последовательные залпы не поколебали толпу (на следствии выяснилось, что крестьяне считали, будто после третьего залпа солдаты перестанут стрелять). Когда толпа была, наконец, сломлена, Петров вышел, держа над головою экземпляр Положений. На месте осталось много убитых и раненых (их насчитывали до 350). Петров был расстрелян. Эта экзекуция произвела на крестьян такое страшное впечатление, что по утверждению чиновника Министерства внутренних дел, командированного на место для расследования, «при первом появлении в имении помещика какого-либо чиновника, казака и проч., народ толпою падал на колени, плакал и умолял о пощаде».

Было ли это «побоище» (по выражению адъютанта Казанского губернатора Половцова, оставившего подробное описание этого дела) оправдано обстоятельствами? Есть основания отнести часть негодования Половцова на субъективные его чувства, но основания существуют и для того, чтобы признать поведение Апраксина не вполне отвечающим его высокой и ответственной роли. Так, по крайней мере, оценило его роль общественное мнение. Это не мешает, однако, признать вспышку крестьянского неповиновения, связанную с именем «Бездны», гораздо более значительной, чем это казалось современному общественному мнению. Это было явление не случайное и не местное. Другой случай, когда повторилось нечто подобное, но в условиях более умелого поведения царского посланца, имел место в губернии Пензенской и связан с именем генерала Дренякина.

Вот краткое описание этого эпизода, представляющее сокращённое изложение не пропущенной цензурой статьи, написанной под свежим впечатлением о событии. Статья эта напечатана в особом сборнике, изданном Министерством народного просвещения для Комиссии по делам книгопечатания в 1862 году – сборник, само собою разумеется, не предназначавшийся для публичного пользования.

Манифест был привезён в Пензенскую губернию генералом Дренякиным. В три дня вся губерния, содержавшая 260 000 душ, знала о нём. Положения запоздали – их ждут с лихорадочным нетерпением, и только через две недели они приходят. Их раздают населению – крестьяне их не понимают, обращаются за разъяснениями к грамотеям. Те толкуют по-разному. В начале апреля возникает первая вспышка неповиновения в имении Уварова в Чембарском уезде: крестьяне отказываются от работ и повинностей. Долго не могут установить, в чём причина неповиновения: наконец, устанавливают роль одного священника, который «сказал не работать». Его приводят к уездному предводителю, прибывшему для приведения крестьян к повиновению, князю Енгалычеву, – «Для чего вы уговариваете крестьян работать? – говорит священник Енгалычеву. – Где это в Манифесте написано? Полноте философствовать!» Он уходит – за ним уходят крестьяне. Кончается вызовом воинской команды и – первыми жертвами. Один старик заносит дубину над поручиком – тот кладёт его наповал из револьвера. Крестьяне обнаруживают упорство. Старшина и сотские, удерживающие крестьян, подвергаются избиению: их спасают войска.

Тут сам Дренякин вмешивается. Ему удаётся простым обращением к крестьянам – главную роль играет ссылка на волю Государя – несколько успокоить крестьян. Они проявляют раскаяние. Дренякин никого не наказывает и предаёт в руки местных властей лишь зачинщиков. Тем временем, однако, волнение перекидывается в соседние деревни. Крестьяне отказываются от работ, сменяют старшин и сотских, бесчинствуют над господским имуществом, причём подвергают его и господский скот уравнительному переделу. Главный подстрекатель – старик молоканин Леонтий Егорцев. Он приобретает огромное влияние, распоряжается, взимает поборы. Он внушает крестьянам, что земля вся принадлежит им, что они теперь совершенно вольные; и потому не должны слушаться начальников, которые все подкуплены помещиками, и не должны работать на помещиков и платить им оброк. Егорцева водили под руки, носили за ним скамейку. Он становился на возвышение и возвещал «волю». Вместе с тем, он убеждал под опасением смерти не поддаваться войскам, начальники которых тоже подкуплены. Если же войска начнут стрелять, то надо выдержать три залпа. После этого им тотчас же сами начальники объявят «чистую волю».

Дренякин приезжает в бунтовщикам и вступает с ними в переговоры. Впереди только старик, заслуженный солдат. Дренякин спрашивает, где он служил. Тот отвечает уклончиво и всё сводит на то, что «за Бога и Царя умереть готов». Его схватили. Этот старик 72-х лет один из главных возмутителей, действовавших заодно с Егорцевым. Он уверяет крестьян, что барщина кончилась ещё в 1857 г. и что крестьяне работают уже почти два года лишних на помещиков.

Дренякин ласково убеждает крестьян подчиниться. Крестьяне непреклонны: «Не будем работать на помещиков и на оброк не хотим – хоть всех нас перевешай». Появляются войска. К толпе отправляется священник с крестом. Его прогоняют с угрозами.

Все уговоры остаются без всякого воздействия. «Ясно, – говорит автор статьи, – что бунтовщики были уверены в своей правоте». Волнение крестьян тем временем стало разливаться по соседним уездам. Сверх того, как было дознано, между бунтовщиками укоренилось убеждение, что если они не «отобьются» (слово отбывать барщину они приняли за отбивать таковую!) к Святой Неделе, то на вечные времена останутся в крепостном состоянии. Стало также известно, что крестьяне усиленно вооружаются для операции. Приходится действовать. Войска приготовляются стрелять. После первого залпа крестьяне остаются непреклонны. «Умрём все до одного», – кричат они.

– Просите пощады, иначе буду продолжать в вас стрелять.

– Все до одного умрём, но не покоримся.

Происходит второй залп, падает ещё несколько раненых и убитых. «Народ, подняв руки и стоя на том же месте, с большим ещё жаром продолжает кричать: «Все до одного умираем, но не покоряемся».

Генерал Дренякин приказывает принести походный образ Иверской Божией Матери, крестится, прикладывается и клянётся, что говорит правду и правильно толкует Высочайше дарованные права. Не верят, с поднятыми руками кричат: «Все до одного умрём». Третий залп производит столь же малое действие.

Тогда войска напором на толпу отделяют часть её и оцепляют. Остальные разбегаются, а захваченные выводятся войсками из деревни. Дренякин обещает их помиловать, если покорятся. Тот же ответ: «Умрём все, но не покоримся». После допроса новые увещания – с тем же успехом. Крестьяне начинают виниться только после того, как над двенадцатью из них приведён в исполнении приговор наказания шпицрутенами. Одного из этих двенадцати проводили пять раз сквозь сто человек и слышали от него всё тот же ответ: «Убейте, но не покорюсь».

Повинившиеся крестьяне выдали зачинщиков, причём самым добросовестным образом стали помогать допросу. Если кто не сознавался, мiр их уличал. «Зачем ты врёшь, будто ты нам не говорил, что не надо работать на помещика. А помнишь, у нас надысь была сходка у избы дяди Панфила, и ты сказал, что слышал об этом в Высоком? Как мы просили тебя пояснить нам новые порядки, то ты пошёл к куме Маланье, где сообща поднесли тебе косушку, и там нам снова по-свойски начал толковать».

Подвергнуты были наказанию ссылки только те крестьяне, которые обличены были на мирском допросе. К 30-му апреля Дренякин мог уже вернуться в Пензу. Бунтовавшие деревни провожали его хлебом-солью! В губернии водворилось спокойствие.

Это описание отвечает действительности, как она выясняется из позднейших документов – с той разницей, что опасность, гнездившаяся в этом крестьянском движении, вырисовывается с большей реальностью. Егорцев был своего рода маленьким Пугачёвым. Старый солдат, который привлёк внимание Дренякина, называл себя графом Толстым. Бунт отличался приёмами и оттенками, так и разившими пугачёвщиной. Крестьяне были обмануты, они не верили в то, что в них будут стрелять, и закрывались от пуль рукавицами, считая, что в них палят порохом. Что было бы, если бы толпа не поддалась натиску войск – трудно себе представить, так как артиллерии не было: масса крестьянская могла свободно раздавить правительственные войска. Егорцев бежал, спрятанный в воз с соломой. Недели через две он скоропостижно скончался в Тамбовской губернии. К этому времени бунт был подавлен. 20 апреля Дренякин доносил Государю: «Имею честь всеподданнейше донести, что чудовищное неповиновение исчезает. Окрестные деревни, выдавая зачинщиков, присылают хлеб-соль. Всё ожило. Работы начались…» Только 29 апреля Дренякин мог донести Государю, что «бунтовавшиеся, взволновавшиеся селения Чембарского и Керенского уездов сознательно покорились».

Широкую известность в обществе получило только так называемое Безденское дело. Оно приобрело характер рокового недоразумения, вызванного неумелыми действиями представителей администрации, и стало привычною точкою приложения обличительной обработки весьма для того подходящего материала. Этим было скрадено объективное значение события – тем более, что «печальные события по крестьянскому делу» – как принято было называть крестьянские безпорядки, связанные с осуществлением Реформы – не имея никакой связи между собою, кроме общности настроения, быстро были затушены. Далеко не везде они к тому же приобретали упорный характер: часто дело сводилось к вмешательству войск, осуществлявшемуся очень патриархально и приводившему к быстрой ликвидации крестьянского неповиновения.

Не надо обращаться к историческим документам для того, чтобы получить представление о подобного рода усмирениях.

Замечательные описания такого, так сказать, «нормального» крестьянского бунта, вызванного объявлением «воли», мы находим в романе Писемского «Взбаламученное море».

Крестьяне не приняли новой помещицы – прежняя умерла, не пережив «воли». Зовут старосту, просят его растолковать крестьянам. Он отказывается. – «Нам они, сударь, не верят, как не по их говоришь… Всё одно, вы, – говорит, – от начальства…»

Приезжает посредник – лицо благородное, расположенное к крестьянам. Он пытается убедить крестьян. Все, однако, ссылаются на мiр и уклоняются от объяснений. Всю ночь продолжаются попытки уговорить крестьян подчиниться помещице – безуспешно. Пришлось вызывать военную команду…

Сначала приехал исправник. Один из мужиков, услышав колокольчик, побежал отпирать.

– Что, любезные, выстроились уже – а? Увидев посредника, весело ему поклонился:

– Прикажете внушать? – спросил исправник с улыбкой.

– Внушайте!

– Что же, решительно не повинуетесь? Сейчас команда придёт. Мужики молчали.

– Я вас спрашиваю, повинуетесь вы или нет? – крикнул уже исправник.

– Да говори, толкнули несколько мужиков старика-старосту.

– Нет, батюшка, нельзя нам того, – проговорил он, наконец.

– Отчего же нельзя, позвольте вас спросить?

– Государь Император, батюшка, Александр Николаевич не приказывал того.

– А я знаю, что Государь приказывает, или нет?

– Не знаю, батюшка, знаешь ты или нет.

– Нет, знаешь, врёшь, бестия ты этакая. Я вот тебя первого взъерепеню, первого.

Староста мрачно хмурится.

В это время во двор въехала ещё пара в тележке, и из неё выскочил нарядный мужик с русой окладистой бородой.

– Старшина! – прошёл лёгкий говор между мужиками. Старшина же подошёл к посреднику.

– Команда идёт в версте, ваше высокоблагородие, – донёс он.

– Поди, поговори, не усовестишь ли дураков, – сказал Веригин. Старшина подошёл к мужикам и обратился к ним с речью, сильно ударяя на «о».

– Государь Император делает вам экие теперь милости, – начал он, – и что же вы делаете? Госпоже вашей законной не покорствуете?

– Наша законная-то госпожа, господин старшина, умерла, – отвечал ему старик-староста.

– Погоди, друг любезный, погоди! – возразил ему на это старшина: ты теперича имеешь сам имущество, оставляешь ты его сыну, что ли, или сродственнику, и кто же может отнять его у него? Корову ты ему оставляешь; неужели корова не пойдёт к нему на двор?

– Нынче, господин старшина, насчёт того порядки другие, – возразил ему старикашка-староста. – Госпожа померла, значит, мы вольные; другой господин жив – властвуй, а умрёт, тоже освобождаются. Молодые пускай сами себе наживают. Как же ты иначе волю сделаешь?

– Ишь как рассудил, сладко! – перебил его насмешливо старшина; – а словно бы не так в Царских-то указах сказано.

– Знаем мы, господин старшина, как в Царских-то указах сказано, знаешь и ты сам. Грех только тебе так говорит: мiром, кажись, тебя выбирали…

В это время девочки робко оповестили: «Солдатушки уже идут…»

Толпа как бы вся в один момент опустила головы…

Солдаты подходили с весёлым видом. Посредник внушает им: «Вы, братцы, имейте лик посерьёзнее, посуровее». – «Нахмуримся, Ваше благородие». Посредник просит оцепить, кровь не проливать…

– Знаем, Ваше благородие, не в первый уж раз – я это в Спирове не то что прикладом, а схватил за волосы главного то зачинщика. «Господа служивые! – закричал: – На колена», – а за ним и прочие другие…

Посредник, бледный, с растрёпанными волосами, делает последнюю попытку уговорить крестьян: «Братцы, образумьтесь, смерть вам угрожает…»

Толпа вся дрожала с первого звука барабана, но ничего не говорила. Часть толпы оцепили. Там оказался сын старосты – он завопил. Староста упал на колени. За ним остальные.

«Замирились!»

Тут уже на сцену выступил исправник. Крестьяне стали виниться и выдавать зачинщиков. Выяснилось, что приходил беглый солдат: «Не повинуйтесь господам, а то хуже под крепость опять попадёте…»

Идиллический характер описываемого Писемским бунта не надо считать романтической выдумкой. Такого рода усмирения были нередким явлением крепостной эпохи. Продолжали они быть типичными, по-видимому, и в период введения Положений. Примером тому может служить «усмирение» крестьян кн. Голицына Ярославской губернии, описанное М. Л. Дуббельтом. На почве установления повинностей, крестьяне взбунтовались, Дуббельт приказал объявить крестьянам, что он придёт с войсками. Перед собой он отправил исправника. На пути к бунтующим деревням Дуббельт встретил толпу, исправляющую дорогу – «Что вы, братцы, делаете?» – «Да вот видишь, батюшка, мы взбунтовались, то к нам приедет Государев адъютант, так надо же для него дорожку починить». В своём донесении Государю Дуббельт счёл возможным отметить, что наш народ не умеет, слава Богу, бунтовать…

Это замечание одного из посланцев Государя было совершенно справедливым – и этим только и объясняется, что волна крестьянского неповиновения разбилась при введении Положений отдельными разрозненными всплесками (всего, по официальным данным, участвовало в крестьянских безпорядках за 1861-1862 гг. 2 607 селений) об относительно очень скромную военную силу противопоставленную «бунтовщикам» – бунтовщикам, в точном и буквальном смысле бунтовавшим «на коленях».

Но было бы ошибочно думать, что крестьянство, отказавшись от активного сопротивления, носившего характер открытого неповиновения властям, отказалось, вместе с тем, от иных форм проявления своего отрицательного отношения к Реформе.

Пусть не везде крестьянское неповиновение приобрело такой трагический характер, как в Казанской или в Пензенской губерниях: общее отношение крестьян к Положениям было повсеместно одинаковым. Это обнаруживалось из первых же донесений флигель-адъютантов и свитских генералов Государю. Согласно данной им инструкции, они должны были непосредственно осведомлять Царя о результатах их деятельности, дабы «Его Величество мог всегда видеть настоящее положение предпринимаемого преобразования и успех мер, правительством указанных». Эти донесения, впервые ставшие предметом обследования в руках А. Попельницкого, свидетельствуют о том, что крестьянство нигде не приняло воли. Через несколько дней после объявления Манифеста Государь принимал депутацию крестьян, которая в трогательных выражениях заявляла Царю, что крестьянство «не обидит» Его своим поведением. «Всё будет в порядке – чтобы Тебе никогда не каяться, что Ты нас волею подарил». Действительность обнаружила иное. Крестьянство, правда, продолжало быть монархически лояльным – но по отношению к некоему фантастическому Царю, владевшему их воображением[3], ту же реальную «волю», которую ему предлагал реальный Царь, оно решительно и единодушно отвергло, считая её подложной.

Официоз Министерства внутренних дел «Северная почта» в «административном и законодательном обозрении» за 1861 г., в помещённом в первых номерах газеты за 1862 г. в следующих, достаточно отчётливых выражениях характеризует это печальное явление.

«За первым впечатлением радости наступила другая пора, самая трудная в крестьянском деле: знакомство 100 тысяч помещиков и 20 миллионов крестьян с новыми Положениями, введением во всю сферу веками сложившихся личных и хозяйственных отношений новых начал, но ещё не усвоенных, а уже требовавших немедленного практического применения». Крестьяне из Манифеста узнали, что их ожидает перемена к лучшему. Но в чём? Это не обнаруживалось тут же и непосредственно. Естественно, возникло у крестьян недоумение: в чём же состоит воля? Они стали обращаться к помещикам, священникам, чиновникам, ища разъяснений. Никто их удовлетворить не мог. Крестьянство заподозрило обман: воля есть, но её скрывают. Оно стало само искать её в Положениях. Появились грамотеи, которые, путая крестьян, становились подстрекателями. «Были, хотя и немного, также примеры несомненной злонамеренности или корысти». Крестьянство устремилось и по другому пути. По меткому выражению одного губернского Присутствия, «оно начало, так сказать, расправлять свои усталые члены, потягиваться во все стороны и пробовать: до какой степени можно теперь безнаказанно не выходить на барщину, не исполнять задаваемых уроков, не слушаться вотчинного начальства». Началось пассивное сопротивление. Там, где помещики поняли, что надо дать народу одуматься и умеривали свои требования, недоразумения улаживались легче. Там же, где они видели в неповиновении крестьян проявление анархии и с помощью властей прибегали к мерам строгости, или где, действительно, были тяжёлые хозяйственные условия, возникли более серьёзные столкновения. Волнения иногда разрастались настолько, что делали необходимым применение энергичных мер. Эти меры усмирили народ, но они его не убедили». Крестьяне продолжали верить в то, что будет и «чистая воля», и «земля даром», только получат они это через два года…

Как видим, правительство не замалчивало той трагедии, которая обнаруживалась при проведении Реформы. Оно имело мужество открыто заявить, что применённые им меры строгости усмирили народ, но не убедили его. Действительно, пусть волнения резко пошли на убыль, пусть бунты стали прекращаться: крестьянство, отказавшись от наступления, лишь перешло к обороне! Положения оно не приняло[4] . Это выразилось в том, что крестьянство не только решительно уклонилось от подписания Уставных грамот, долженствовавших утвердить на взаимном договоре новые отношения их к помещикам и закрепить за ними отводимые им земли, но – что являлось полной неожиданностью и казалось непонятным и необъяснимым! – столь же решительно отказывалось заменять барщину оброком. Если учесть ту ненависть, которую испытывали крестьяне к барщине, как к символу крепостной неволи, особенно, если принять во внимание, что – по общему мнению – основным недоумением крестьян в их понимании объявленной им воли был факт сохранения барщины, как чего-то несовместимого с волей, то действительно нельзя не признать, что это упорство, с которым крестьяне отказывались от её ликвидации, приобретало характер своеобразной загадочности. А, между тем, оба эти явления, т. е. и отказ от перехода на оброк, и отказ от подписания Уставных грамот, приобрели массовый и повсеместный характер.

Достаточно перебрать корреспонденции с мест, попадавшие в повремённую печать, чтобы в этом убедиться. Возьмём, например, Аксаковский «День». Из недели в неделю его областной отдел содержит те же сообщения с вариациями, лишь подчёркивающими тождество основного мотива. Вот письмо из Каширы. Уставные грамоты не доходят до утверждения: «Добровольных соглашений вообще не предвидится на основании опыта». Далее, там, где будто согласие налицо, до подписи дело не доходит. Подписывать крестьяне отказываются: «Уже коли нам точно по закону причитается, то подписывай, не подписывай». Один помещик, торопясь уехать, готов отдать крестьянам не только фактический их надел, но и предложил прирезать им земли. Крестьяне требуют ещё! И на это согласен помещик. Но требования крестьян от этого лишь увеличиваются. Раздражённый помещик зовёт землемера и решает поступить «по закону». Нарезают крестьянам высший надел – это значит, что от крестьян отрезают часть их земли. И это вместо уже данной было им прибавки!

Из Каменец-Подольской губернии сообщают, что, несмотря на то, что оброк крестьянам явно выгоден, они упорно заявляют: «До времени мы должны быть на барщине». Иные из них уже перешли было на оброк, получали деньги, были довольны: в критическую минуту – назад. Дать формальное согласие они решительно отказываются. И это повсеместно в губернии: «Прикажите, тогда перейдём!»

Не идут крестьяне на оброк и в Самарской губернии. Одному мировому посреднику они говорят: «Не хотим – за это Царь сошлёт на Кавказ». Никакие экономические аргументы не действуют, можно оброк уменьшать сколько угодно – всё будет то же самое. Даже в аренду брать землю на самых выгодных условиях крестьяне не хотят: «Известное дело, по такой цене нигде не найдёшь земли, а у тебя не возьмём, мы себя этим закабалим».

«На всех сходках, – пишет калужский корреспондент, – разговоры помещика с крестьянами происходят как бы по заранее условленному диалогу. Ответные фразы крестьян повторяются слово в слово везде, так что помещики наперёд могут знать в одной губернии, что скажут ему крестьяне в другой».

«Уставные грамоты идут туго: добровольных соглашений не предвидится, – пишет оренбургский корреспондент. – Крестьяне приводят всевозможные соображения. Если же их припереть к стенке, уступками и доказательствами, сознаются: ждут третьего указа и боятся закабалить себя».

Не подписывают грамот и в Московской губернии. Один помещик рассказывает длинную историю безуспешного составления им Уставной грамоты со своими крестьянами. На предложение перейти на оброк, крестьяне мнутся. Бабы плачут: «Господа-де будут, как не наши, и мы-де будем, как чужие». – Помещик, правда, этим слезам не очень верит, но дело ни с места. После образования волостных учреждений, волостной старшина как будто помогает своим вмешательством. После удовлетворения разных мелких крестьянских требований подписывается, наконец, условие о переходе на оброк. Затем начинается длинный обмен мнений, взаимные разъяснения, и постепенно совместно вырабатываются условия Уставной Грамоты. Всё, казалось бы, ясно и сговорёно. Помещик не может лично приехать для подписания и, считая, что дело кончено, посылает проект Грамоты к посреднику. Когда тот приезжает для проверки на месте и вызывает крестьян, те, к общему удивлению, отказываются подписывать. Начинаются новые разговоры. По совету посредника доверенные от крестьян приглашаются к нему. Казалось бы, достигается полное соглашение. Как дело к подписи – крестьяне опять отказываются. Согласие полное, а кончить невозможно!

Если где и удаётся кончить, то это отдельные редкостные случаи, причём успех достигается очень сложным путём. Один помещик Донской области довёл дело до подписи следующим путём. Крестьяне упорно твердили на все его предложения: «Ни вже, пане, на то ще нема слушного часа!» Помещик был в недоумении. Начал он приступать к вольнонаёмному писарю имения: что такое этот «слушный час»? С большим трудом узнал он от писаря следующее. Крестьяне думают так: слушный час настанет по окончании назначенных Положениями двух лет; тогда сам Царь поедет по всем главным трактам и будет объявлять крестьянам, как и что дальше им делать. Вот тогда-то и дадут настоящие Положения. Не подписывают они потому, что по их убеждению те, кто дадут руки к грамотам, закабалят себя по-прежнему крепостными, а также и потому, что по окончании двух лет земельные наделы будут, по их уверенности, увеличены. Помещик, узнав всё это, предложил крестьянам оговорить в грамоте, что грамота теряет силу, если окажется, будто подписка обращает их снова в крепостных, и что крестьяне, подписав грамоту, не теряют право на надбавку, если Царь её пожалует через два года. Крестьяне подумали и подписали.

Конечно, к таким ухищрениям обычно никто не прибегал, и в результате получалось, что иногда крестьяне лишались исключительно выгодных возможностей, вследствие своего нелепого упорства. Можно привести тому примеры, поистине разительные и в которых притом совершенно отсутствует элемент того выторговывания, ненасытного и, в конечном итоге, потому неудачного, какой мы видели в вышеприведённом случае в Тульской губернии. В Рязанской губернии Демидов широким жестом хотел по-царски оделить своих крестьян. Льготы, им предоставляемые, по сравнению с высшим наделом оценивались в 150 000 рублей серебром! И всё же крестьян не удалось убедить подписать Уставную грамоту. Они настаивали на том, чтобы им дали именно и только то, что им причитается по «Царскому положению», без изменения в их пользу. Подписывать они боялись, так как считали, что подписавшихся стариков будут ссылать за Амур, молодых отдавать в солдаты, а деревни сожгут и пепел развеют по ветру. Кроме того, они считали, что если они стойко продержатся, то дождутся через два года «штавной» (?) грамоты и ей будут повиноваться… С крестьянами ничего не могли сделать. Уговаривало их духовенство. Губернское присутствие прилагало всевозможные усилия – и, наконец, с болью в сердце должно было произвести наделение по закону, то есть без всяких льгот, а, напротив, с отрезками крестьянских земель и лугов. Другой подобный случай рассказан в «Северной почте». Он в некоторых отношениях ещё более изобразителен. В Мценском уезде Орловской губернии помещик предлагал крестьянам подарить усадьбы без выкупа, понизив оброк до 1-го рубля с души, разверстать угодья согласно их желанию, отдать им земли в округление их участков – только попишите Уставную грамоту, перейдя 10 – остались твёрдыми, несмотря ни на какие убеждения. Но самое замечательное, что крестьяне тех четырёх деревень, которые подписали условие с помещиком, не находили себе места, будучи терзаемы сомнениями и угрызениями. Три раза приходили они к мировому посреднику, со слезами на глазах высказывая ему, что они себя навек закабалили, и просили совета, как им быть. Никакие убеждения не снимали с них этого гнёта: они буквально лишились сна предварительно с барщины на оброк. Из 14-ти селений – четыре соблазнились и подписали.

По мере того, как шло время и как наступало известное успокоение, дело составления Уставных грамот начало налаживаться. Достаточно, однако, из отдельных корреспонденции составить себе представление о практическом характере этого налаживания, чтобы убедиться в том, что в душе крестьяне отнюдь не покорились… Вот, например, корреспонденция из Полтавской губернии, относящаяся к концу 1862 г. Крестьяне ждут слушного часа, подписывать грамоты не хотят. «Вот, – говорят они, – теперь нам идёт ревизия, кончится она, объявят казённое положение и с нас не будут брать ни подушных, ни рекрутчины, ни панщины, ни оброка». Мечтают о земельном переделе. «Что это такое: всё меряют, да меряют, а конца ему нет, этому мерянию». – «Как нет, – отвечает пан, – смеряют все куски, а потом отрежут каждому, сколько нужно, в одном месте». – «Значит, у кого нет земли и тому дадут, а у кого мало и тому прибавят?» – «Нет, у кого сколько есть, столько и останется. Разве мою или твою землю может кто-нибудь взять?» Мужик смотрит недоверчиво на пана после таких слов и, надеясь на могущество казны, не верит ему. Как будто ему хочется спросить: «Царь не может отобрать землю?»

На настоящее крестьяне не обращают внимания: они заняты мечтами о будущем. От грамот они отказываются, лучше готовы работать, как работали раньше, без грамоты. Пусть посредник указывает на пример наказаний. «Он брешет, – говорят между собою крестьяне, – Царь не приказывал нас наказывать». Так говорят умеренные. Крайние более решительны: «Нам панского не надо, но и сами на пана работать не хотим; как Царь прикажет – будем ждать».

Иллюстрации, извлечённые из Аксаковского «Дня», можно было бы восполнить многочисленными мемуарными показаниями, которые ничего существенно нового не внесли бы, а только ещё с большей силой подчеркнули бы повсеместность изображённых явлений: крестьянство как бы сговорилось на всём протяжении гигантской России и не только действовало одинаковым образом, но и почти в одинаковых выражениях высказывало свою точку зрения! Правда, рядом с этим бунтарским течением существовало и другое – так сказать, деляческое, практическое, которое диктовало крестьянам политику настойчивого выторговывания максимально выгодных условий и которое давало повод такому трезвому и умному наблюдателю, как Ю. Ф. Самарин, отмечать своего рода двуприродность крестьянского отношения к Реформе[5].

Но это обстоятельство не должно затушёвывать всей исторической тяжеловесности факта душевного неприятия Реформы крестьянством. Не все понимали значительность этого факта. Можно больше сказать – мало кто понимал его по достоинству. К этим немногим принадлежал, по-видимому, Государь. При всей своей гуманности он счёл себя вынужденным солидаризироваться с теми своими посланцами, которые не остановились перед кровавыми репрессиями по отношению к бунтовщикам крестьянам. На рапорте гр. Апраксина от 15 апреля 1861 г. о действиях его в Казанской губернии он написал: «Не могу не одобрить действий гр. Апраксина. Как это ни грустно, но нечего было делать другого». «Спасибо за письмо и за поздравление по поводу отмены крепостного права, – писал Государь 23 марта 1861 года Вильгельму Прусскому. – Мне пришлось преодолеть большие трудности, я их предвижу ещё в будущем». Государь не писал своему державному корреспонденту, в какой мере тяжёл был удар, нанесённый ему отношением крестьянства к с таким трудом отвоёванной им для него свободе! Можно думать, что этот удар нанёс душе Государя рану, которая уже никогда не зажила и которая наложила свой отпечаток на всё его существо. Когда, несколько лет спустя, один губернатор заговорил с Государем о народной благодарности, Александр II перебил его горьким замечанием: «Ну, насчёт народной благодарности ты можешь мне больше не говорить; я ни в чью благодарность не верю». То же самое ещё раньше он сказал однажды графине Блудовой – в тех же выражениях и по тому же поводу… Государь предвидел возможность безпорядков, но то, что фактически произошло, не могло не потрясти его.

В душе Государя переплетались два чувства: сознание горькой обиды и тягостного разочарования, с одной стороны, и сознание объективной опасности для государства того разрыва между ним и народом, который с такой разительной силой обозначился в момент объявления воли. Он проявлял большую тревогу и ожидал революционных выступлений. На приёме офицеров Академии в декабре 1861 г. произошёл следующий характерный случай. Государь вызвал выпускных Академии Генерального Штаба и обратился к ним с такой речью:

«Господа! В последнее время недоброжелательные люди стали распространять ложное мнение, будто Царь и Отечество не одно и то же. Надеюсь, что вы… не станете отделять Царя и Отечества и в случае надобности, если того потребуют обстоятельства (что, кажется, скоро предвидится), не пощадите вашего живота за Царя и Отечество, так как, повторяю. Царь и Отечество – одно и то же. Понимаете ли Вы меня, господа?»

Офицеры встретили эту неожиданную речь Царя молчанием.

«Да слышите ли вы меня, господа?» – повторил Государь.

Молчание было вновь ответом Государю.

Государь примерно с теми же словами обратился к поступившим в Академию офицерам: ответом опять-таки было молчание. Государь махнул рукой и, не подходя к артиллерийской Академии, прошёл во внутренние покои.

Ошибкой было бы думать, что перед нами некая противоправительственная демонстрация офицерства. По отзыву участника этой сцены, который передал её в своих воспоминаниях, офицеры просто-напросто растерялись. И было от чего: обращение Государя было совершенно непривычно и непонятно для рядового офицера, который был естественно далёк в те времена от мысли о реальной возможности революции.

Напротив того. Государю она, видимо, казалась вполне реальной опасностью. К ней действительно и звали тогда народ.

«К топору зовите Русь!» – было лозунгом, впервые поднявших голову революционеров-разночинцев, проникнутых идеями общинного социализма. Чернышевский считал подходящим моментом для поднятия масс 19 февраля 1863 года – время, как бы предопределённое для этого самой техникой Освобождения. Тут-де должны будут понять массы окончательно, как они обмануты Царём. В это народное восстание 1863 года верили тогда, как кажется, все радикальные оппозиционные элементы.

…Не далёк от такого сознания был и умный и деятельный западнически настроенный бюрократ, оказавшийся в этот ответственный момент у кормила власти. В дневнике своём на рубеже 1862 года П. А. Валуев, сменивший Ланского на посту министра внутренних дел, пишет: «Меня гложет зловещее предчувствие: 1862 г., предназначенный к празднованию тысячелетия России, будет ли праздничным годом? Быть может, я ошибаюсь. Дай Бог, чтобы я ошибся! Но мне сдаётся, что мы накануне сильного потрясения, тяжёлого испытания, если не конечного распада того, что доселе называлось Россией…»

И революционеры, и глава охранительных сил Государства Российского одинаково ошиблись в своих предположениях. Но они не ошиблись в интуитивной оценке событий, последовавших за провозглашением Реформы. Однако, только мы, свидетели дальнейших путей русской государственности и русской общественности, можем оценить всю значительность следующего отрывка из частного письма, принадлежащего перу одного относительно незначительного революционного деятеля описываемой эпохи: «Здесь проезжал полковник, ходивший на усмирение крестьян в Пензу, и рассказывал, что там взбунтовалось тысяч 30, но которые были разъединены. Над первой толпой, встретившей их и состоящей, по крайней мере, тысяч из 12, развивалось красное знамя… Вот оно, красное знамя, начинает развиваться и у нас и осенять собою толпы собравшихся, хотя и невооружённых, но всё-таки на защиту великого дела социализма – общинного владения землёю». Это сообщение отвечает действительности. О красном знамени сообщает и генерал Дренякин в донесениях Государю.

Это был первый случай употребления красного знамени в русской революционной борьбе!!!



--------------------------------------------------------------------------------


[1] Нелепые слухи ходили по городу. Великая Княгиня Елена Павловна писала Милютину 13 февраля: «Я чувствую себя обязанной предупредить вас, что среди моей дворни повторяют, что если ничего не будет к 19 февраля, то чернь придёт к дворцу требовать разрешения вопроса. Следовало бы обратить внимание на эту болтовню. Демонстрация может погубить всё». По утверждению П. Бартенева ранним утром 19 февраля монахи из Дивеевой обители с иконами и молитвою ходили вокруг Зимнего дворца.


[2] У Н. А. Милютниа была мысль ввести мировых посредников до введения Положений, чтобы они – по его словам – «исполнили роль воcприемников от святого крещения, которое бы приняли на свои руки новорождённое дитя свободы». Однако этот проект Ланской не сумел отстоять в Главном комитете.


[3] Необыкновенно показательный случай описывается в воспоминаниях Н. А. Качалова. Когда праздновали в Новгородской губернии тысячелетие России – послали одного старосту, который особенно упорно утверждал, что неправильно толкуется Манифест: пусть-де он из уст самого Царя услышит, как Царь его толкует. Царь подробно объяснил представителям от крестьян свою точку зрения на Реформу. Что же получилось? Когда староста вернулся, он подробно рассказал своим односельчанам всё, что он слышал из уст Государя, но закончил свой рассказ утверждением, что с ним говорил, очевидно, не настоящий Царь, а подставленный господами!..


[4] «Мы всё вынесем, всему покоримся и ничего не примем, ничем не заявим своего согласия», – так формулировал в своих письмах к Самарину своё понимание крестьянского отношения к Реформе кн. Черкасский.


[5] Рядом с воззрением, которое есть как бы вывод из исторических данных, слагается другое воззрение, возникающее из живого сравнения чисто практических ощущений нынешнего быта со вчерашним… «Всё положение никуда не годится, и мы его не понимаем, – это своим чередом. – А ну-ка теперь давай рассчитываться!» И тут выступает наружу неподкупный здравый смысл, зоркость, проницательность, изворотливость и находчивость, так часто ставящие нас в тупик… Вот к чему сводятся мои наблюдения, в народных толках и суждениях о новом положении обозначаются два воззрения: одно истекает из исторического воспоминания, другое – из чисто практической оценки условий нового быта, теперь оба эти воззрения сталкиваются, но первое постепенно вытесняется вторым и мало-помалу перерабатывается под его влиянием».



http://rusk.ru/st.php?idar=61580

ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД РОССИИ



Парад воинских частей,казаков,скаутов,гимназистов и учеников реальных училищ, 26 мая 1922 года во Владивостоке.
Пятый год в России у власти большевики. Четыре года как расстреляна императорская семья.
Но остается еще островок исчезнувшей России, где пишуть букву "ять", водят детей в гимназии, и носят золотые погоны.
Скоро и этот остров уйдет под воду. Счет идет на месяцы.

Последний парад России...

КАКОВЫ ПРИЧИНЫ РОССИЙСКОЙ КАТАСТРОФЫ?

В последние годы многие задаются вопросом: «Почему Россия так низко пала?». Каковы же причины русской катастрофы в 20 веке?

1. ПРОМЫСЛИТЕЛЬНОЕ НАКАЗАНИЕ БОЖИЕ КАК ПОСЛЕДНЕЕ СРЕДСТВО НАУЧЕНИЯ РОССИИ.

Наказание русскому народу, разцерковленному и отступившему от предназначенной Богом судьбы – быть удерживающим зло народом-богоносцем.

Через страдания, научением от обратного – к покаянию и возвращению на исторический путь России, указанный Богом.

К пониманию, кто истинный союзник и соратник, и кто вековечный и непримиримый враг.

К лучшему различению планов сатанинских: лжецеркви, лжеимперии, лжемонарха и прочих подделок, для стойкости исповедничества в грядущие антихристовы времена.

По вере многих наших святых и подвижников, восстановление православной государственности возможно.

Возможно на пути покаяния, однако на “малое время”.

2. ОСОБЫЙ ПУТЬ.

Православный русский народ в христоподражательном подвиге, вслед за своим Святым Царем, взошел на Голгофу, принял смерть за Христа, потеряв все; царство, культуру, землю, население.

Ныне во гробе.

Но в конце земной Истории человечества православная Русь, подобно Христу, чудесно воскреснет с Божией помощью, если мы будем ее достойны.

Воскреснет как “Народ-Церковь-Царство” для последней проповеди Святого Евангелия мiру и создания “стана святых и града возлюбленного” (Откр. 20), не покоряющегося антихристу.

3. ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ НАСТУПЛЕНИЕ “ТАЙНЫ БЕЗЗАКОНИЯ”.

Разгром православной России как “удерживающего” Третьего Рима сатанинскими силами в их конечном завоевании мiра для царства антихриста.

Падение России попущено Господом за отказ ведущего слоя нации от миссии «удерживающего» православную государственность.

Утеря Божьего благословения.

Это означает ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ ОТВЕРЖЕНИЕ Богом некогда богоносного русского “Народа-Церкви” (как отвержение некогда еврейского Божьего Народа) за отречение от божественного повеления - поиска Царствия Небесного и утверждения всякой Правды.

Проклятие – в предоставлении русских самим себе, без благодати Божией в самоубийственном безумстве предания себя на службу “народу чуждему”, в пассивности, пьянстве, абортах и разврате.

На территории бывшей России оставляется нерусское население.

4. СОЗРЕВШАЯ К КОНЦУ ВРЕМЕН НАГРАДА – ДАР БОЖИЙ святорусскому народу, хранившему и утверждавшему Православие 1000 лет.

Награда, поданная через страдание, для получения “высших” – мученических венцов. Господь возводит Свой народ в Царство Небесное, заканчивая земную жизнь России и всего мiра.

В возрождении России нет необходимости, так как земная история заканчивается, и Россия (в том числе рассеянием русского народа по мiру после революции) в ней уже выполнила свою миссию, очевидную для всех людей, способных спастись.

5. ЭТО ЕЩЕ НЕ КОНЕЦ ИСТОРИИ. ВОЗМОЖНА ПЕРЕДАЧА НАШЕЙ МИССИИ ДРУГОМУ НАРОДУ, способному помощью Божией понести это великое земное служение для спасения всех достойных.

Далее http://www.pokaianie.ru/guestbook/

Е.И.В. Государь Наследник Цесаревич и Великий Князь Георгий Михайлович благоволил ответить на вопросы редактора газеты «Монархист» М.Кулыбина.

- Ваше Императорское Высочество, Вы являетесь наследником, продолжателем великой Династии, которая отмечает в этом году 400-летие. Что это для Вас значит?

- Все люди должны помнить о своих предках и стараться быть достойными их. Следовать их примеру в том, что они совершили доброго, полезного и героического. И извлекать уроки из их ошибок и грехов.

Кто-то знает о своих предках больше, кто-то меньше. Мне в этом смысле повезло: история нашего рода известна за почти 700 лет, из которых 300 с лишним лет мои прародители правили Россией. Родственные отношения с другими династиями связывают нас с всемирной историей в еще более древние эпохи.

Но это накладывает на меня серьезнейшую ответственность. Как и любой человек, я иногда добиваюсь каких-то положительных результатов, а иногда ошибаюсь и совершаю неверные действия. Но мои достижения по целому ряду объективных причин пока несопоставимы с достижениями моих предков. А вот вес каждой ошибки и слабости больше, чем у многих других людей.

Я знаю и чувствую, что люди судят нас очень сурово и требовательно, сравнивая то, что делаем мы, с деяниями наших предшественников. Но даже когда мы сталкиваемся с недостатком объективности и недопониманием разницы обстоятельств, все равно в таком отношении к нам есть некая высшая справедливость. Ведь кому больше дано, с того больше и спросится.

Я вижу свой долг перед соотечественниками и перед моей матерью, перед всеми моими предками и потомками в том, чтобы беречь доброе имя и честь Романовых. Стремлюсь, чтобы наши традиции и духовные ценности сохранились и служили Отечеству при любом государственном строе. Я обязан как можно больше узнавать о родной стране, совершенствовать русский язык, прилагать все усилия, чтобы приносить реальную пользу соотечественникам, прежде всего, наиболее нуждающимся в помощи.

В то же время как наследник Российского Императорского Дома, внесшего неоспоримый вклад в жизнь нашей страны, я считаю себя вправе ожидать, что оценка моих дел и слов – пусть самая строгая – будет не бездушной, не злой, не политизированной, а родственной. Что мои сограждане поддержат меня в том, что у меня получается хорошо. А если я что-то сделаю не так, чему-то не сразу научусь или что-то не сразу пойму, то отнесутся к этому с братской любовью и с пониманием судьбы нашей династии, столько лет проведшей в вынужденном изгнании.



- Православно-монархическая традиция насчитывает многие столетия. Что Вы думаете о прошлом и будущем монархической идеи?

- Идея монархии – это идея Государства-Семьи во главе с прирожденным отцом или матерью нации. Строй, основанный на этой идее, может переживать периоды расцвета и упадка, но сама идея будет существовать всегда, пока существует человечество. Кризис монархии происходил и происходит не изолированно, а вместе с кризисом всех традиционных ценностей – религии, семьи, государственного суверенитета, национальной идентичности.

Революции и распространение республиканской формы правления не избавили человечество от страданий и бед, а скорее, усилили их. В ХХ веке именно разрушение монархий привело к власти тоталитарные режимы, погубившие десятки, если не сотни, миллионов человек. В наши дни мы видим, что система либерально-демократических взглядов и политических методов ведет к упадку и деградации. В Западном мире происходит поляризация взглядов: с одной стороны, доводятся до абсурдных крайностей либеральные установки, а с другой стороны – в форме протеста распространяется ксенофобия, нетерпимость к инакомыслию, склонность решать проблемы насилием и вандализмом. Тем временем либеральная демократия вырождается в новые формы тоталитаризма, ставящего человеческую личность под абсолютный внешний контроль и тем самым порабощающего ее.

По моему глубокому убеждению, именно историческая законная наследственная монархия позволяет найти справедливый баланс между свободой и порядком, традицией и требованиями современности, интересами государства и правами личности. Я не хочу сказать, что монархия это панацея от всех социально-политических и экономических болезней человечества. Но это тот путь, на котором можно наиболее эффективно с ними бороться.

В семье гораздо легче достичь согласия и взаимной поддержки в трудную минуту, чем в среде партнеров, которых связывает лишь общее дело и выгода. И в монархии гораздо больше связей, основанных на любви, вере, чести и долге, соединяющих нацию в единое целое, чем в республике, где перечисленные мною чувства и убеждения воспринимаются как анахронизм.

На новом витке истории рано или поздно придет понимание ограниченности и бесперспективности материалистического рационализма и потребительского эгоизма. Тогда настанет пора возрождения традиционных ценностей, среди которых легитимная монархия занимает одно из первых мест. Поэтому у монархической идеи, имеющей великое прошлое, несомненно, есть и великое будущее.



- Вы пока живете на Западе. Не опасаетесь ли Вы, что Ваши взгляды повредят Вам в жизни и деятельности? Ведь там пока господствуют совсем иные настроения…

- У Романовых было и есть много недостатков, но боязливость им не была присуща никогда. Мне не свойственно делать резкие заявления, способные кого-то обидеть. Я способен видеть здравые и положительные идеи в самых разных доктринах, в том числе в либерально-демократической, в коммунистической, и в любой другой. Я никому ничего не навязываю. Но это совсем не означает, что я должен отречься от традиционных убеждений, присущих Императорскому Дому и разделяемых мной лично, или бояться о них говорить.

Миссия Династии заключается в том, чтобы осуществлять независимый арбитраж. Для этого нужно оставаться равноудаленным от партий и равноприближенным к людям, независимо от исповедуемых ими взглядов. Конечно, для арбитража обязательно уметь идти на компромиссы, иногда очень серьезные. Но компромисс – это искусство, предполагающее достижение согласия на основе взаимного уважения, а не приспособленчество и не предательство собственных идеалов.

Мы принципиально не участвуем ни в каких формах политической борьбы и высказываемся только о духовных, нравственных и культурных аспектах жизни. Наши честные оппоненты и на Западе, и в России, я уверен, способны услышать наши аргументы, понимают и уважают нас, даже если не согласны с нами. И мы к ним относимся также.

Ну, а те, кого не устраивает сам факт нашего существования, все равно не удовлетворятся никакими уступками, потому что их позиция исключает конструктивность. Так что в опасениях высказывать свои взгляды нет даже практического смысла.

Единственное, в чем мы постоянно осуществляем самоконтроль и призываем верных нам людей контролировать себя – это чтобы наши высказывания и поступки не причиняли никому боль, не оскорбляли ничьи чувства. Св. Император Николай II очень верно сказал, что зло и неправду нельзя победить злом. Любую беседу и полемику нужно вести с уважением к собеседнику, даже если он позиционирует себя как противник того, что дорого нам. Только тогда мы имеем шанс переубедить его или найти компромиссное решение. Задача Императорского Дома заключается не в том, чтобы победить кого-либо или присоединиться к временным победителям, а в том, чтобы среди наших соотечественников не было побежденных.



- В одном из своих первых интервью, еще юношей, Вы сказали, что из Русских Государей – Ваших предков, Вы особенно почитаете Императора Петра Великого. Изменились ли со временем Ваши симпатии?

- Я не перестаю восхищаться волей и энергией моего великого предка и его готовностью к самопожертвованию. Он много требовал от других, но к себе был требовательнее всего. Даже его смерть стала символом этих качеств, ведь он смертельно заболел, спасая зимой в ледяной воде солдат с севшей на мель шлюпки.

Петра Великого упрекают в чрезмерной увлеченности западным опытом. Эти обвинения становятся особенно популярными, когда в отношениях между Россией и Западным миром наступает очередное охлаждение. Но давайте не будем забывать, что Петр I не просто формально перенимал без разбора все иностранное, а всегда действовал исключительно в интересах России. Проводя свои реформы, он не хотел сделать Россию удобной и послушной Западу. Наоборот, он заимствовал западный опыт, чтобы усилить свою страну, сделать ее самодостаточной и конкурентоспособной во всех отношениях.

Конечно, Петр I совершал и ошибки. В чем-то он переусердствовал. Спустя столько лет легко об этом судить. Однако итогом его царствования стало приобретение Россией статуса великой державы, решение многовековой проблемы выхода к Балтийскому морю, создание Российского флота и регулярной армии и множество других реальных достижений. Не случайно его почитали такие патриоты как М. Ломоносов и А. Пушкин, которых никак нельзя упрекнуть в излишнем «западничестве».

Петр I своим собственным примером доказал, что любой труд достоин уважения, что нет «непрестижных» профессий, что нет никаких рангов, которые препятствуют работе в любых полезных сферах. Он сам освоил множество наук и ремесел. В своей деятельности я стараюсь следовать примеру моего предка.

И в той работе, которую выполняю сейчас в компании «Норильский Никель», я надеюсь принести пользу моей Родине, развивая ее экономические связи с внешним миром и защищая репутацию отечественных производителей. Я стараюсь следовать традиции Петра I, которая заключается не в том, чтобы упрямо сохранять все свое только потому, что оно свое, и не в том, чтобы считать все чужое лучше своего, а в том, чтобы совмещать лучшее из собственного и из иностранного опыта и делать свою страну все сильнее. Тогда в любом случае, - и в сотрудничестве, и в конкуренции – мы сможем разговаривать с Западом и вообще с любыми внешними силами на равных.

Из предков, вызывающих мои особенные симпатии, кроме Петра I, теперь я назвал бы еще Александра Невского, Иоанна III, Николая I и Александра III. Эти государи, каждый по своему, воплотили в себе большинство положительных качеств, присущих Русским Монархам.



- Согласно недавнему опросу общественного мнения, до четверти россиян не против возрождения в стране монархии. Видите ли Вы перспективы для ее восстановления и как Вы мыслите будущую монархию?

- Я ясно отдаю себе отчет, что восстановление монархии на настоящем этапе преждевременно. Действительно, времена разброда, всеобщего равнодушия, крайнего индивидуализма и стремления к безответственной и безграничной свободе уходят. Многие люди в поисках выхода из кризиса стремятся к усилению государственной власти. Но для восстановления монархии этого недостаточно. Необходимо понимать, что далеко не любая авторитарная власть является монархией, а тоталитаризм вообще глубоко чужд и враждебен монархическому мировоззрению.

Монархия – это не одна из партийных доктрин, и тем более, не диктатура какой-то сильной личности. Монархия – это сложившаяся на протяжении столетий совокупность духовных и культурных ценностей, система традиционных методов управления, комплекс идей, основанных на вере, чести и служении. Поэтому ее нельзя восстановить путем некоей политической комбинации. Ни насилие, ни закулисный сговор с влиятельными силами, ни популистское использование сиюминутного всплеска общественных настроений не способны привести к восстановлению монархии.

Необходимо, чтобы большинство сограждан получило верное представление и о преимуществах, и о недостатках монархии, все взвесило и приняло свободное и осознанное решение, основанное на анализе и понимании главной сути этого государственного строя. Задача Императорского Дома и всех традиционалистских сил на настоящем этапе заключается в том, чтобы спокойно и уверенно заниматься просветительской работой, восстанавливать в сознании людей то, что было разрушено или искажено демагогической пропагандой.

Я не сомневаюсь, что монархия в России имеет будущее. Может быть, ее возрождение произойдет не при нашей жизни. Но, в любом случае, это будет современная и динамично развивающаяся легитимная наследственная монархия. Монархия, религиозно основанная на Православии, но обеспечивающая свободу всех традиционных вероисповеданий и нерелигиозных граждан. Монархия, наделенная достаточным кругом полномочий, но опирающаяся на систему демократических учреждений всех уровней. Монархия, совершенно внепартийная, совместимая с любым общественно-экономическим строем, осуществляющая независимый арбитраж между всеми политическими, социальными, национальными и религиозными общностями и группами на основе права и справедливости. Монархия, гарантирующая сочетание традиционных устоев и здорового консерватизма с постоянной эффективной модернизацией. Другие, частные моменты предсказывать бесполезно. Жизнь сама подскажет формы и нюансы воплощения монархического принципа в современных условиях.



- Православие исторически было одной из основ, на которых зиждилась Русская государственность. После десятилетий гонений со стороны богоборцев Церковь начала возрождаться, но в последнее время возобновились нападки. В чем Вы видите причину живучести атеистических предрассудков и что нужно делать в сложившейся ситуации?

- Дело, мне кажется, даже не в атеистических предрассудках. По крайней мере, не только в них. Абсолютных атеистов очень мало. Есть люди, далекие от Церкви или от иных конкретных вероисповеданий. Но в важнейшие моменты жизни почти все вспоминают о Боге. Кроме того, далеко не все атеисты относятся к Церкви враждебно.

Речь идет, скорее, о сравнительно узкой, но активной и агрессивной части общества, которая пытается навязать большинству свои представления. Эти люди стремятся снять все табу, оправдать любой грех и, в конечном итоге, уничтожить в сознании людей различие между добром и злом. Им кажется, что так будет комфортнее жить.

Традиционные религии, а в России – в первую очередь Православная Церковь, становятся для этого меньшинства противниками, потому что продолжают настаивать на необходимости сохранения в обществе моральных принципов. В мире идет непрекращающаяся борьба за души и умы людей. Поэтому атаки на Церковь были, есть и будут. Нужно относиться к этому как к печальной неизбежности и просто правильно реагировать.

Безусловно, нужно уметь различать справедливую критику и злобные нападки. Реальные грехи и ошибки признавать не стыдно. Наоборот, умение каяться и исправляться вызывает уважение и понимание, что личные недостатки священнослужителей и верующих не способны ослабить авторитет религии.

Однако часто мы видим, что некоторых людей раздражают вовсе не негативные явления в жизни духовенства и паствы, а как раз, наоборот, то, в чем Церковь сильна, и чем она нужна людям. Их не устраивает рост численности верующих и строительство новых храмов, они возмущаются участием Церкви в жизни государства и общества, стремятся вытеснить Церковь в какое-то гетто. В ряде европейских стран мы видим, как это уже оборачивается откровенной дискриминацией верующих.

В России, к счастью, эпоха воинствующего безбожия не искоренила веру, а наоборот, стала своего рода прививкой от религиозного индифферентизма и крайнего секуляризма. Люди не скрывают свою религиозность. Авторитет Церкви, Патриарха и духовенства находится на должной высоте. Большинству понятна разница между Церковью как институцией и отдельными ее оступившимися членами, проступки которых пытаются использовать для дискредитации православия в целом.

Чтобы это здравомысленное отношение общества к Церкви сохранялось, самое главное – не поддаваться на провокации и не принимать навязываемые нам правила игры. Если мы будем действовать теми же методами, как и агрессивные противники Церкви, то чем же мы тогда от них отличаемся? Нужно уметь твердо защищать свои права и моральные устои, но помнить, как мы уже говорили, что зло нельзя победить злом. Агрессивность есть следствие внутренней неуверенности в собственных силах и в правоте своего дела. Если мы даже в борьбе за нашу веру и наши идеалы не забудем о любви, спокойствии и терпении, то достигнем гораздо лучших результатов.



- Вы уже многие годы достаточно часто посещаете Россию, видитесь и общаетесь с современными русскими людьми. Какие изменения, на Ваш взгляд, произошли в обществе за последние годы?

- У меня сложилось впечатление, что наши соотечественники с каждым годом обретают все больше внутренней свободы. Увлечение внешними проявлениями мнимой свободы, оборачивающимися вседозволенностью и хаосом, проходит. В то же время укрепляется достоинство личности, правовая культура, понимание взаимосвязи прав человека и обязанностей гражданина. Люди становятся менее манипулируемы, их уже нельзя превратить ни в покорную массу, ни в беснующуюся толпу.

Конечно, нам всем вместе нужно еще приложить много усилий, чтобы преодолеть тяжелые последствия революции, братоубийственной Гражданской войны, тоталитаризма, постсоветской разрухи. Не следует идеализировать и дореволюционную Россию – в ней тоже было много недостатков. Мы должны помнить о прошлом, но возрождать не отжившие формы, а вечные принципы. И идти только вперед с верой, надеждой и уважением к себе и к окружающим.

http://monarhist.info/newspaper/article/82/2030

Банковская тайна отменена. Путин подписал соответствующий закон


Владимир Путин подписал закон "О внесении изменений в отдельные законодательные акты РФ в части противодействия незаконным финансовым операциям".

Законопроект был внесен правительством в Госдуму в декабре прошлого года и вызвал шок даже у депутатов-единороссов: в первоначальном варианте документ фактически давал право любому следователю интересоваться счетами каждого гражданина. Тем не менее, как напоминает "Московский комсомолец" правительство надавило на ГД, и спорный законопроект был принят.

В целом законопослушных граждан ничего страшного не ждет. Да, в России отменена банковская тайна, а налоговики и силовики могут поинтересоваться наличием у гражданина счетов. Но делать это они смогут только по решению суда. Причем банкиры в ответ на запрос обязаны сообщить о наличии и текущем состоянии счета, а не представлять выписку о движении денежных средств по нему.

Для получения выписки нужен отдельный мотивированный запрос с более сложной и также судебной процедурой согласования. Для его составления и удовлетворения нужно сначала объявить налоговую проверку в отношении юридического или физического лица. О чем данное лицо необходимо уведомить.

Ну и вывозимую валюту в аэропорту не нужно забывать декларировать. Теперь выезжающие за рубеж граждане, забывшие задекларировать вывозимую валюту, заплатят штраф не в фиксированной сумме от 1 до 2,5 тысяч рублей, а в размере 100% или 200% от незадекларированной суммы.

Единственный неприятный момент, сохранившийся в законе: драконовская норма о субсидиарной ответственности руководителей предприятия (например ООО) по долгам фирмы. Руководство теперь будет отвечать по ее долгам личным имуществом. Но только по долгам перед государством и только в том случае, если в суде будет доказано, что банкротство компании случилось по прямому указанию руководства.

http://3rm.info/index.php?newsid=36730

Русский солдат глазами гитлеровцев


«Потери жуткие. Не сравнить с теми, что были во Франции»


72 года назад гитлеровская Германия напала на СССР. Каким оказался наш солдат в глазах врага - солдат немецких? Как выглядело начало войны из чужих окопов? Весьма красноречивые ответы на эти вопросы можно обнаружить в книге, автор которой едва ли может быть обвинен в искажении фактов. Это «1941 год глазами немцев. Березовые кресты вместо железных» английского историка Роберта Кершоу, которая недавно опубликована в России. Книга практически целиком состоит из воспоминаний немецких солдат и офицеров, их писем домой и записей в личных дневниках.



Вечер 21 июня




Вспоминает унтер-офицер Гельмут Колаковски: «Поздним вечером наш взвод собрали в сараях и объявили: «Завтра нам предстоит вступить в битву с мировым большевизмом». Лично я был просто поражен, это было как снег на голову, а как же пакт о ненападении между Германией и Россией? Я все время вспоминал тот выпуск «Дойче вохеншау», который видел дома и в котором сообщалось о заключенном договоре. Я не мог и представить, как это мы пойдем войной на Советский Союз». Приказ фюрера вызвал удивление и недоумение рядового состава. «Можно сказать, мы были огорошены услышанным, - признавался Лотар Фромм, офицер-корректировщик. - Мы все, я подчеркиваю это, были изумлены и никак не готовы к подобному». Но недоумение тут же сменилось облегчением избавления от непонятного и томительного ожидания на восточных границах Германии. Опытные солдаты, захватившие уже почти всю Европу, принялись обсуждать, когда закончится кампания против СССР. Слова Бенно Цайзера, тогда еще учившегося на военного водителя, отражают общие настроения: «Все это кончится через каких-нибудь три недели, нам было сказано, другие были осторожнее в прогнозах - они считали, что через 2-3 месяца. Нашелся один, кто считал, что это продлится целый год, но мы его на смех подняли: «А сколько потребовалось, чтобы разделаться с поляками? А с Францией? Ты что, забыл?»



Но не все были столь оптимистичны. Эрих Менде, обер-лейтенант из 8-й силезской пехотной дивизии, вспоминает разговор со своим начальником, состоявшийся в эти последние мирные минуты. «Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. «Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон», - не скрывал он пессимизма... Менде, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии».



В 3 часа 15 минут передовые немецкие части перешли границу СССР. Артиллерист противотанкового орудия Иоганн Данцер вспоминает: «В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы».



22 июня, Брест




Захват Брестской крепости был поручен 45-й пехотной дивизии вермахта, насчитывавшей 17 тысяч человек личного состава. Гарнизон крепости - порядка 8 тысяч. В первые часы боя посыпались доклады об успешном продвижении немецких войск и сообщения о захвате мостов и сооружений крепости. В 4 часа 42 минуты «было взято 50 человек пленных, все в одном белье, их война застала в койках». Но уже к 10:50 тон боевых документов изменился: «Бой за овладение крепостью ожесточенный - многочисленные потери». Уже погибло 2 командира батальона, 1 командир роты, командир одного из полков получил серьезное ранение.



«Вскоре, где-то между 5.30 и 7.30 утра, стало окончательно ясно, что русские отчаянно сражаются в тылу наших передовых частей. Их пехота при поддержке 35-40 танков и бронемашин, оказавшихся на территории крепости, образовала несколько очагов обороны. Вражеские снайперы вели прицельный огонь из-за деревьев, с крыш и подвалов, что вызвало большие потери среди офицеров и младших командиров».



«Там, где русских удалось выбить или выкурить, вскоре появлялись новые силы. Они вылезали из подвалов, домов, из канализационных труб и других временных укрытий, вели прицельный огонь, и наши потери непрерывно росли».



Сводка Верховного командования вермахта (ОКВ) за 22 июня сообщала: «Создается впечатление, что противник после первоначального замешательства начинает оказывать все более упорное сопротивление». С этим согласен и начальник штаба ОКВ Гальдер: «После первоначального «столбняка», вызванного внезапностью нападения, противник перешел к активным действиям».



Для солдат 45-й дивизии вермахта начало войны оказалось совсем безрадостным: 21 офицер и 290 унтер-офицеров (сержантов), не считая солдат, погибли в ее первый же день. За первые сутки боев в России дивизия потеряла почти столько же солдат и офицеров, сколько за все шесть недель французской кампании.



«Котлы»




Самыми успешными действиями войск вермахта были операцию по окружению и разгрому советских дивизий в «котлах» 1941-го года. В самых крупных из них - Киевском, Минском, Вяземском - советские войска потеряли сотни тысяч солдат и офицеров. Но какую цену за это заплатил вермахт?



Генерал Гюнтер Блюментритт, начальник штаба 4-й армии: «Поведение русских даже в первом бою разительно отличалось от поведения поляков и союзников, потерпевших поражение на Западном фронте. Даже оказавшись в кольце окружения, русские стойко оборонялись».



Автор книги пишет: «Опыт польской и западной кампаний подсказывал, что успех стратегии блицкрига заключается в получении преимуществ более искусным маневрированием. Даже если оставить за скобками ресурсы, боевой дух и воля к сопротивлению противника неизбежно будут сломлены под напором громадных и бессмысленных потерь. Отсюда логически вытекает массовая сдача в плен оказавшихся в окружении деморализованных солдат. В России же эти «азбучные» истины оказались поставлены с ног на голову отчаянным, доходившим порой до фанатизма сопротивлением русских в, казалось, безнадежнейших ситуациях. Вот поэтому половина наступательного потенциала немцев и ушла не на продвижение к поставленной цели, а на закрепление уже имевшихся успехов».



Командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок, в ходе операции по уничтожению советских войск в Смоленском «котле» писал об их попытках вырваться из окружения: «Весьма значимый успех для получившего такой сокрушительный удар противника!». Кольцо окружения не было сплошным. Два дня спустя фон Бок сокрушался: «До сих пор не удалось заделать брешь на восточном участке Смоленского котла». Той ночью из окружения сумели выйти примерно 5 советских дивизий. Еще три дивизии прорвались на следующий день.



Об уровне немецких потерь свидетельствует сообщение штаба 7-й танковой дивизии, что в строю осталось всего 118 танков. 166 машин было подбито (хотя 96 подлежали ремонту). 2-я рота 1-го батальона полка «Великая Германия» всего за 5 дней боев на удержание линии Смоленского «котла» потеряла 40 человек при штатной численности роты в 176 солдат и офицеров.



Постепенно менялось и восприятие войны с Советским союзом у рядовых немецких солдат. Безудержный оптимизм первых дней боев сменился осознанием того, что «что-то идет не так». Потом пришли безразличие и апатия. Мнение одного из немецких офицеров: «Эти огромные расстояния пугают и деморализуют солдат. Равнины, равнины, конца им нет и не будет. Именно это и сводит с ума».



Постоянное беспокойство доставляли войскам и действия партизан, число которых росло по мере уничтожения «котлов». Если поначалу их количество и активность были ничтожны, то после окончания боев в киевском «котле» число партизан на участке группы армий «Юг» значительно возросло. На участке группы армий «Центр» они взяли под контроль 45% захваченных немцами территорий (о действиях партизан можно прочитать здесь).



Кампания, затянувшаяся долгим уничтожением окруженных советских войск, вызывала все больше ассоциаций с армией Наполеона и страхов перед русской зимой. Один из солдат группы армий «Центр» 20 августа сетовал: «Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции». Его рота, начиная с 23 июля, участвовала в боях за «танковую автостраду № 1». «Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы, и так далее». Победа уже не казалась столь недалекой. Напротив, отчаянное сопротивление противника подрывало боевой дух, внушало отнюдь не оптимистические мысли. «Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать. И откуда у них только берутся танки и все остальное?!»



За первые месяцы кампании была серьезно подорвана боеспособность танковых частей группы армий «Центр». К сентябрю 41-го 30% танков были уничтожены, а 23% машин находились в ремонте. Почти половина всех танковых дивизий, предусмотренных для участия в операции «Тайфун», располагали лишь третью от первоначального числа боеготовых машин. К 15 сентября 1941 года группа армий «Центр» располагала в общей сложности 1346 боеготовыми танками, в то время как на начало кампании в России эта цифра составляла 2609 единиц.



Потери личного состава были не менее тяжелыми. К началу наступления на Москву немецкие части лишились примерно трети офицерского состава. Общие потери в живой силе к этому моменту достигли примерно полумиллиона человек, что эквивалентно потере 30 дивизий. Если же учесть, что только 64% от общего состава пехотной дивизии, то есть 10840 человек, являлись непосредственно «бойцами», а остальные 36% приходились на тыловые и вспомогательные службы, то станет ясно, что боеспособность немецких войск снизилась еще сильнее.



Так ситуацию на Восточном фронте оценил один из немецких солдат: «Россия, отсюда приходят только дурные вести, и мы до сих пор ничего не знаем о тебе. А ты тем временем поглощаешь нас, растворяя в своих неприветливых вязких просторах».



О русских солдатах




Первоначальное представление о населении России определялось немецкой идеологией того времени, которая считала славян «недочеловеками». Однако опыт первых боев внес в эти представления свои коррективы.



Генерал-майор Гофман фон Вальдау, начальник штаба командования люфтваффе через 9 дней после начала войны писал в своем дневнике: «Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого... Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям». Подтверждением этого стали первые воздушные тараны. Кершоу приводит слова одного полковника люфтваффе: «Советские пилоты - фаталисты, они сражаются до конца без какой-либо надежды на победу и даже на выживание, ведомые либо собственным фанатизмом, либо страхом перед дожидающимися их на земле комиссарами». Стоит заметить, что в первый день войны с Советским Союзом люфтваффе потеряли до 300 самолетов. Никогда до этого ВВС Германии не несли таких больших единовременных потерь.



В Германии радио кричало о том, что снаряды «немецких танков не только поджигают, но и насквозь прошивают русские машины». Но солдаты рассказывали друг другу о русских танках, которые невозможно было пробить даже выстрелами в упор - снаряды рикошетили от брони. Лейтенант Гельмут Ритген из 6-й танковой дивизии признавался, что в столкновении с новыми и неизвестными танками русских: «...в корне изменилось само понятие ведения танковой войны, машины КВ ознаменовали совершенно иной уровень вооружений, бронезащиты и веса танков. Немецкие танки вмиг перешли в разряд исключительно противопехотного оружия...» Танкист 12-й танковой дивизии Ганс Беккер: «На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть».



Артиллерист противотанкового орудия вспоминает о том, какое неизгладимое впечатление на него и его товарищей произвело отчаянное сопротивление русских в первые часы войны: «Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!»



Автор книги «1941 год глазами немцев» приводит слова офицера, служившего в танковом подразделении на участке группы армий «Центр», который поделился своим мнением с военным корреспондентом Курицио Малапарте: «Он рассуждал, как солдат, избегая эпитетов и метафор, ограничиваясь лишь аргументацией, непосредственно имевшей отношение к обсуждаемым вопросам. «Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить...»



Гнетущее впечатление на наступающие войска производили и такие эпизоды: после успешного прорыва приграничной обороны, 3-й батальон 18-го пехотного полка группы армий «Центр», насчитывавший 800 человек, был обстрелян подразделением из 5 солдат. «Я не ожидал ничего подобного, - признавался командир батальона майор Нойхоф своему батальонному врачу. - Это же чистейшее самоубийство атаковать силы батальона пятеркой бойцов».



В середине ноября 1941-го года один пехотный офицер 7-й танковой дивизии, когда его подразделение ворвалось на обороняемые русскими позиции в деревне у реки Лама, описывал сопротивление красноармейцев. «В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной Армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов».



Зима 41-го




В немецких войсках быстро вошла в обиход поговорка «Лучше три французских кампании, чем одна русская». «Здесь нам недоставало удобных французских кроватей и поражало однообразие местности». «Перспективы оказаться в Ленинграде обернулись бесконечным сидением в пронумерованных окопах».



Высокие потери вермахта, отсутствие зимнего обмундирования и неподготовленность немецкой техники к боевым действиям в условиях русской зимы постепенно позволили перехватить инициативу советским войскам. За трехнедельный период с 15 ноября по 5 декабря 1941 года русские ВВС совершили 15 840 боевых вылетов, тогда как люфтваффе лишь 3500, что еще больше деморализовало противника.



В танковых войсках ситуация была аналогичной: подполковник Грампе из штаба 1-й танковой дивизии докладывал о том, что его танки вследствие низких температур (минус 35 градусов) оказались небоеготовы. «Даже башни заклинило, оптические приборы покрываются инеем, а пулеметы способны лишь на стрельбу одиночными патронами...» В некоторых подразделениях потери от обморожений достигали 70%.



Йозеф Дек из 71-го артиллерийского полка вспоминает: «Буханки хлеба приходилось рубить топором. Пакеты первой помощи окаменели, бензин замерзал, оптика выходила из строя, и руки прилипали к металлу. На морозе раненые погибали уже несколько минут спустя. Нескольким счастливчикам удалось обзавестись русским обмундированием, снятым с отогретых ими трупов».



Ефрейтор Фриц Зигель в своем письме домой от 6 декабря писал: «Боже мой, что же эти русские задумали сделать с нами? Хорошо бы, если бы там наверху хотя бы прислушались к нам, иначе всем нам здесь придется подохнуть».



Виктор Савенков




--------------------------------------------------------------------------------




Р.S.

В случае военной угрозы каждый десятый россиянин (10%) постарался бы сбежать из России в другую страну. Об этом сообщают социологи «Левада-Центра», опросившие в конце мая нынешнего года 1600 человек. По их данным, если бы сейчас, как в 1941 году, внезапно началась война, на защиту Родины встало бы относительное большинство граждан РФ. На фронт по призыву пошли бы 23% респондентов, добровольцами - 21% опрошенных, передает «Интерфакс».



Еще 26% заявили, что не подлежали бы призыву, 20% не смогли ответить на этот вопрос.



http://pravoslav-voin.info

В США наступила эпоха тотального контроля

"Большой брат видит тебя"... И это уже не антиутопия, а реальность Америки. Причем, наблюдаемые и сами становятся наблюдающими. Только что "Шпигель" опубликовал новую сенсацию от Сноудена: ЦРУ прослушивают у себя посольства даже стран-ЕС — в нарушение всех дипломатических конвенций. Беспредел. Про прозрачность, о которой и не мечтали, — собственный корреспондент "Вестей недели" в США.

Вопрос — как не затеряться в толпе — здесь уже решен. Сделать этого просто не дадут. Даже когда кажется, что лиц так много, что они неразличимы, система способна идентифицировать и посчитать каждого. Это абсолютный контроль.

За людьми следят сотни электронных глаз. Причем без постороннего вмешательства. Управляющий изрядно поумневшим машинам в большинстве случаев уже не нужен. Система способна самообучаться, чтобы едва обнаружив подозрительную активность, тут же поднять тревогу.

Предупреждения доносятся из интерактивных уличных фонарей. Новейшая разработка. Внутри — процессоры. Снаружи — информационное табло с указаниями прохожим или рекламой. И, разумеется, еле заметная камера.

Камера отслеживает каждое мое движение, а анализирует их, казалось бы, обычный фонарный столб. Их много, и все они объединены в одну умную систему. Управляется — движением пальца.

"С помощью этих фонарей мы можем точно сказать, сколько людей находится на улице, кто сидит, кто стоит, бегает, прыгает, — рассказывает технический эксперт Рашан Асатлер. — Микрофоны поставить — вообще не проблема. Мы уже думали настроить их на распознавание звуков выстрелов".

А в перспективе — распознавание речи, ужасаются правозащитники. Разработчики все обвинения отметают. "Идея в том, чтобы люди всегда были с одной стороны информированными, с другой — чувствовали себя в большей безопасности", — поясняет руководитель компании-разработчика Марк Борис.

Чтобы чувствовать себя в полной безопасности, Амаль Граафстра зашил себе в руку микрочип. Точнее, даже в обе. Затем установил чип жене. Теперь они по мановению руки открывают замки в доме, активируют компьютер или мобильный телефон. Только приложившись к сенсору, можно завести и мотоцикл.

"Многие относятся в своему телу как к храму души, я же – скорее, как к спортивной машине, которой можно сделать апгрейд", — рассказывает Амаль.

Число таких чипованных людей в США растет. Но большинство, сетует Амаль, пока консервативно. К тому же для идентификации человека технология сыровата. А вот программа распознавания лиц уже отлично себя зарекомендовала. Систему обкатали еще в Ираке и в Афганистане, на повстанцах. Теперь внедрили в США, в полиции, уже в 26 штатах.

Парики, очки, накладные усы, румяна и помада не помогут. Личность устанавливается по одной фотографии в течение секунд. Недавний случай, девушка об этом не знала и солгала полицейскому: тут же была арестована.

Фотокаталог побывавших за решеткой в 42 штатах уже объединили с хранилищем фотографий водительских удостоверений. Разрешения автолюбителей, конечно, не спрашивали. Получать права никто не заставляет, аргументируют власти.

"Нас лишают права оставаться инкогнито в публичном месте, — говорит профессор права Джорджтаунского университета Лаура Донохью. — С таким же успехом можно привести аргумент – "Не хотите, чтобы вас снимали и идентифицировали, просто не выходите из дома". То есть как будто всегда есть выбор".

Возможно, последние неоцифрованные люди в США. Амиши — последователи самого радикального и консервативного направления в анабаптизме. Одежду ткут, землю обрабатывают вручную, двигателями внутреннего сгорания не пользуются. Ездят на лошадях. Единственная возможность окунуться с головой в современный мир предоставляется амишам в 14 лет — так называемая румспринга, когда подросток два года может делать, что хочет. Молодые амиши впервые в жизни часами смотрят телевизор, взахлеб общаются в соцсетях. В 16 лет каждый должен определиться — остаться в миру или вернуться в общину. Статистика поражает. Нагулявшись вдоволь по свету и по интернету, большинство амишей-подростков возвращаются в привычный мир, где лук — не в зеркале, а в земле, где не пользуются не то что интернетом — электричеством.

Менее радикальный способ противостоять слежке есть: в Японии разработали специальные очки, которые дают засветку и сбивают камеры с толку. А нью-йоркский модельер Адам Харви разработал целую коллекцию стелс-одежды, которая призвана замаскировать человека от беспилотников. Плата за возможность остаться незамеченным высока — 500 долларов за платье, 2 000 — за паранджу. Но, возможно, самую высокую цену заплатит Эдвард Сноуден.

"Министерство юстиции преследует только осведомителей, а тех, чьи преступления они раскрывают, — нет, — уточняет адвокат, правозащитник Кевин Зиис. — Тотальная слежка в интернете, "прослушка" телефонов. Предполагалось, что мы будем самой свободной страной на земле: свобода слова, СМИ, право на неприкосновенность частной жизни. Ничего из этого больше нет".

"Все готово к тому, чтобы довольно быстро перейти к тоталитарному обществу, — считает бывший сотрудник Агентства национальной безопасности Уильям Бинни. — Все возможности уже созданы".

После разразившегося скандала с "прослушкой", Барак Обама призвал начать национальную дискуссию о балансе между вмешательством в частную жизнь и безопасностью. Хотя точка, считают многие, поставлена еще три века назад отцом-основателем США Бенджамином Франклином, который сказал: "Те, кто отказывается от свободы ради временной безопасности, не заслуживают ни того, ни другого".